Бык

Бык  рассказ — Автор Мария Текун

На берегу Ледовитого океана жил-был бык.  Он все время сильно скучал,  с  тех пор, как люди прогнали его в сопки.  В своём теперешнем положении он особенно никого не винил, но чувствовал всё же, что в судьбе его свершилась какая-то жуткая несправедливость.

Он помнил, что ещё четыре года назад, когда он был маленьким, слабым и беззащитным телёнком, все любили его: кормили, гладили, играли  и никогда не прогоняли прочь. А теперь, когда он стал по-настоящему большим и сильным быком, его почему-то никто больше не любит, и никому он стал не нужен, кроме себя самого… Нет, ещё солдат из части приходил, корм ему на день выдавал  по наряду: сено-солома, — но тот неразговорчивый был, так и норовил вилами в бок пырнуть, если бык осмеливался подойти ближе установленных по уставу трёх метров.

А  сам он толком не знал, к чему себя приспособить. Иногда какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что быкам полагается стадо, и тогда он грустил особенно сильно, потому что никакого стада нигде не было, и даже ни единой коровы ни разу не встретилось ему. И бык часами бродил по сопкам, выискивая траву, грыз кривые берёзки и приставал ко всем, кто попадался ему на пути. Гонялся за собаками, нарочно пугал свиней в загоне. И  было ему смешно и не понятно, чего они визжат-то? как резаные…

Но больше всего он любил в посёлок ходить, простыни грызть. Там их всегда можно было  найти, не здесь так там, не у этого дома, так возле соседнего. Нравилось ему подойти этак украдкой, ухватиться за уголок простыни или наволочки, или полотенца какого, грызть его – жевать. Бывало, три подряд изгрызёт и ещё из мелкого чего прихватит, трусы там или сорочку, пока баба заметит. А уж как заметит, так выскочит из избы с кочергой или с ухватом, тут только самое интересное и  начинается.

Баба вопит, и чувства проявляет  самые неподдельные, и быку тогда лестно сознавать, что он такие чувства в людях пробуждать все ещё способен. Он и не против бывал, чтоб его пару раз по хребтине кочергой-то огрели – это ж не больно, пусть себе —  и только после того изображал бегство.

Любил бык и сам людей в бегство обращать. Станет бывало поодаль от дороги, вид сделает, будто траву жуёт, хвостом лениво помахивает, а сам тайком на дорогу смотрит – не пройдёт ли кто часом.

А стоит только человеку прохожему появиться, так он тут же и подкрадётся к нему незаметно (ну, или так ему казалось, что незаметно), да прямо перед ним на дорогу как выскочит! Ноздри раздует, рога насупит, копытом станет об землю бить и хвостом крутить, как пращой. Человека прохожего от такого непременно жуть возьмёт – кто его знает, что у чудовища этого на уме? — оно и верно. Тот и припустит  – глядишь, только пятки сверкают. А бык погонится-погонится за ним немножко, да и встанет, глядя вслед. Хоть какое-то развлечение.

*  *  *

Очень любил бык запах холодной и мокрой осенней травы. Выйдет бывало на сопку, сунет морду в пук травы и не ест ее вовсе, как многие думают, а так только нюхает, нюхает всё. И этот свежий и влажный живой дух земли возбуждал в нем нечто странное и смутное, затаившееся где-то под сердцем. И тогда бык вспоминал свои сны. Как снились ему бескрайние пастбища, где трава высока и густа, сочна и жирна, словно тюлень.  И сладкая, будто патока, что так и хочется есть ее и есть, не переставая, пока бока не треснут и пузо не лопнет, до тех пор, пока не заснешь, угревшись на солнышке, истомившись обилием пищи.

Бык вздыхал, думая о том, что за чудесная страна снилась ему. Разве такое бывает на земле?

И рассудив здраво, что нет, не бывает, конечно, да и быть не может, бык верил, что побывал в раю. Пусть и нету ничего похожего на земле, зато не страшно теперь умирать, думал он.

*  *  *

Часом сгущались тучи над тундрой, и зябкий ветер нёс уже с собою запах ближней зимы,  и тогда пригорюнился бык Стоял он, поникнув, в забытьи, обратившись к промозглому ветру тылом. Никакие желания больше не посещали его, и  лишь изредка, уловив последние проблески солнца, приоткрывал он один глаз, срывал щепотку мёрзлых травинок из-под ног и вновь погружался в полусон, пережёвывая гипнотическую жвачку.

Солдат по распорядку приносил ему сено-солому, бывало даже огрызком яблока когда в него кинет, но бык оставался равнодушен даже к огрызкам. Близилась  его пятая зима.

Что то она принесёт с собой?

Но нечего ему было ждать от зимы. Смутные надежды почти покинули его, так и не сбывшись, и погружаясь в своё бескрайнее, словно тундра, и тоскливое, словно низкие осенние облака, одиночество, как в холодную зиму, бык оставался равнодушен и к себе самому.

Когда ветер стихал, молча бродил он по сопкам или спускался к самому Океану. Чёрные волны приносили льдины, с хрустом выбрасывая их на берег. И бык подбирал и грыз эти льдины — так просто, от нечего делать. Солёный и горький привкус оставался от них во рту.

*  *  *

Шёл солдат по берегу, шёл издалека… За плечами был у него вещмешок, а в мешке – смена белья и хлеб. Дорогу в военную часть он представлял себе приблизительно, и знал только, что часть эта располагалась на берегу Ледовитого океана.  Вот и шёл по берегу – уж мимо-то  не пройду, думал он.

С высокой сопки увидел его бык. Он долго и внимательно вглядывался в тёмную точку, медленно ползущую вдоль края прибоя. И был он удивлён появлением незнакомого человека здесь – неоткуда ему было взяться здесь  в такое время. И всё же человек был, и шёл, по-видимому, в часть, потому как больше некуда было ему идти.

Бык радостно провожал его взглядом, ожидая, когда тот приблизится. И вот уж порывы колючего ветра доносили до него песню, которую насвистывал себе солдат. Хорошая была песня, весёлая.

Бык шевельнул ушами и мотнул хвостом. Тоска, охватившая его было в предзимье, рассеялась, и вдохновенно  сосредоточился бык на человеке, идущем ему навстречу.

Бык двинулся вниз, к Океану. Сама судьба вела их навстречу друг другу – человека и быка.

Tauromahia!!!

Бык вырос перед солдатом, как из-под земли: ноздри раздул, словно горны, рога насупил, как копья, копытом землю рыл, выбивая камни, и хвостом крутил, как пращой. Солдат остановился, как вкопанный. От неожиданности уронил даже свой мешок. Первобытный ужас парализовал его: ни рукой, ни ногой двинуть не может, ни вздохнуть, ни крикнуть, ни броситься наутёк.

 Побелел человек лицом, и пот его прошиб — холодный, как вода в Океане. Бык ждал, раздувая ноздри, выбивая камни и вертя хвостом, как пращой. Человек же и не думал бежать.

Удивился бык, голову пригнул, вобрал в себя воздуху целый  столп и испустил нутряной жуткий рёв такой силы, что и земля содрогнулась под ногами. Но и тут не двинулся с места солдат.

Рассердился тогда бык не на шутку, глаза кровью налил, мотнул головой, прыгнул да и поддел солдата на рога, подбросил его в воздух да и ударил с размаху о землю.  Замертво пал солдат, даже охнуть не успел.

Принялся бык его тормошить, рогами и носом по земле катать – все надеялся, что тот встанет и побежит наконец. Но нет, не бежал солдат. Ни рукой, ни ногой больше не пошевелил, не вскрикнул.

Остановился тогда бык над ним в разочаровании. И вновь тоска его обуяла – грусть-тоска, бескрайняя, словно тундра, и беспросветная, как густые свинцовые  облака.

Долго стоял он над бездыханным телом – то ли горевал, то ли просто забылся в полусне. Одиночество, словно голые серые сопки, вновь обступило его со всех сторон, и лишь далёкий крик дневального призван был нарушить ту абсолютную пустоту, открывшуюся вдруг в его сердце. Но теперь бык не шёл на зов: не манили его больше сено-солома, ни даже огрызки яблок.

Внезапно ему захотелось отдать свою добычу Океану: Седой старец рад будет подарку, подумал бык, он лучше знает, что с ним следует делать. И покатил бык, подцепляя мёртвого солдата рогами. Пусть волны слижут его, как кашу с края миски, пусть зашипит под ним галька, как масло на сковородке.

*  *  *

Вышел дневальный в сопки – быка искать. И странным ему показалось, что не шёл бык за своей ежедневной пайкой, и не маячила нигде в округе его чёрная жирная туша. Искал он его искал, долго искал, и нашёл, наконец, на берегу Океана. За жутким занятием застал он его! Не враз еще понял дневальный, что такое тащит бык в воду, а когда разглядел, так ужаснулся, не поверив собственным глазам!

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Закричал дневальный и бросился наутёк. Побежал скорее в часть за подмогой.  Обернулся бык на крик, увидал бегущего, удивился. Но не стал его преследовать – пусть его бежит, если хочет, сам собою.

Вскоре появился хмурый солдат, тот, что приставлен к нему был и всё вилами пырнуть норовил. Приблизился молча, держа зачем-то пистолет наготове. За ним ещё несколько, чуть поодаль, с ружьями стояли. А бык рад был увидеть знакомое лицо, пусть и неприветливое, но родное. Пошёл он навстречу солдату, и тотчас вспомнил и про сено, и про солому, и что не ел ещё сегодня, и почувствовал, что голоден, и тогда ещё больше обрадовался своему кормильцу.

Но чуть только двинулся бык в его сторону, как остановился солдат и принялся в него камни кидать: в первый раз не больно попал, а во второй — аж до крови кожу рассёк. Испугался бык, метнулся в сторону, прочь. А следом за ним и те, с ружьями, метнулись. Потом  двое осторожно сошли к воде, тело убитого на берег вытащили, один глаза ему, а другой карманы проверял. Проверили, на носилки погрузили и двинулись обратно в часть.

А те, кто остались, верёвки из мешков вытащили, кое-как их на шею быку накинули, взяли враспор и под конвоем куда-то повели. А бык и не сопротивлялся, только удивительно ему было, зачем вдруг столько народу вокруг, и такое вдруг внимание к нему повышенное. Изумлённо глядел он на людей черно-бархатными глазами в густых ресницах, косился, обнажая белки, и вдруг вспыхнула в его сердце хрупкая надежда, что теперь, может быть, все изменится к лучшему, и его снова станут любить, кормить и гладить, как в детстве?..

Не знал бык, что на расстрел его повели…