Разрыв


В тот день я, помнится, шла по делам. День был зимний, но не морозный, и скорее походил на осень: влажные бесснежные улицы и тротуары, ветер, сумерки, дрожащие в лужах фонари. Я шла, сосредоточенно глядя себе под ноги, и в голове была только одна мысль: о том, куда и зачем я иду.

Способность сохранять повышенную концентрацию на важном и нужном в  конкретный момент, не отвлекаясь каждую минуту на мелочи, безделки, посторонние предметы и мысли, была не врождённой, но приобретённой благодаря упорной работе над собой. Мне стоило больших усилий выработать в себе это качество, и я постоянно следила за тем, чтобы снова не сбиться, не свернуть с намеченного пути и не попасть в очередную западню, нечаянно провалившись в «кроличью нору» отпущенного на волю сознания. Это было очень сложно, но я справлялась.

Дорогу, по которой я теперь шла, я давно изучила, как свои пять пальцев, ежедневно по нескольку раз проходя из конца в конец длинную прямую линию улицы с частыми ответвлениями никогда не нужных мне переулков. Эти переулки перестали существовать для меня в результате многих умственных упражнений, точно так же, как постепенно отодвинулись на дальний план все здания, которые мне приходилось миновать по пути, с их бесконечными пёстрыми вывесками и витринами, а вместе с ними и многочисленные прохожие в разнообразных одеждах, идущие в большинстве своём, как и я, по делам.

В тот день все шло отлично, просто замечательно, до тех пор, пока я в своём стремительном движении не поравнялась с ароматом, который буквально остановил меня на ходу. Я прошла сквозь него, как сквозь узкую полосу тумана, в которую попадаешь всего на несколько секунд.  Потом я остановилась, так резко, как не ожидали столь же стремительно идущие следом за мной. Кто-то легонько подтолкнул меня в спину, и прямо над ухом я услышала сдавленно-раздражённое: «Чёрт!»

Но я не обращала внимания на подобные мелочи. Весь мой ум, всё существо было занято теперь другим: не разворачиваясь, я сделала несколько шагов назад, рискуя натолкнуться идущих позади меня, и аромат появился снова — невозможно притягательный запах только что сваренного кофе и свежей выпечки. Ничего особенного, казалось бы? Это встречается на каждом шагу, подумает кто-то, и будет, скорее всего, прав. Но в этом конкретном аромате было что-то магическое, влекущее и таинственное, так что я просто не смогла пройти мимо…

Я посмотрела в ту сторону, откуда тянулся этот  чудесный аромат. Над небольшой дверью с тонированными стёклами в филёнках была скромная, ничем  не примечательная вывеска, где  на фоне цвета кофе с молоком кофейными буквами значилось одно только слово: «Кафе».

Я сразу представила себе, как уютно и тепло сейчас за этой дверью, и как хорошо было бы теперь тихо и спокойно посидеть в мягком полумраке за маленьким столиком, вдыхая аромат свежего  кофе и горячих булочек.  Искушение оказалось сильнее меня. Я тотчас ощутила, как замёрзла и проголодалась за весь день.

«Всего одна  чашечка кофе, — сказала я себе. — Это не займёт много времени, и ничего не случится оттого, что я зайду сюда на несколько минут».

С самого утра у меня во рту не было ни крошки, и только деловые разговоры вертелись на языке.  Всего одна только чашечка…

Я взялась за латунную ручку двери всё ещё не вполне решительно, помедлив секунду и побеждая в себе последние сомнения.  Ещё можно было отказаться, развернуться и идти своей дорогой, но искушение, повторюсь, оказалось сильнее меня.

«Ради чего тогда вообще жить, если даже самые простые радости оказываются недоступны», — рассуждала я, искренне жалея себя, в то же время прекрасно понимая, что сложность состоит не в этом. И причина, по которой я отказываю себе, кроется исключительно во мне же… У меня были деньги, и время тоже было — если речь шла только о чашке кофе с булкой, — но не было никаких гарантий, что этой чашкой кофе всё и ограничится. В этом заключалась основная проблема. И я это прекрасно знала.

Однако я потянула за ручку, открыла дверь и переступила порог.

*  *  *

В тот же  миг яркий свет хрустальных люстр, висевших под потолком, и хрустальных бра на стенах буквально ослепил меня — я ожидала увидеть здесь совсем иное. Изнутри помещение оказалось гораздо больше, чем можно было предположить, глядя снаружи, и совсем не отличалось тем уютом, который я  успела себе вообразить.   На первый взгляд оно больше напоминало какой-то холл гостиницы или фойе театра. Здесь было светло, просторно, тихо  и совершенно  безлюдно.

Я остановилась на пороге. Вдруг что-то перещёлкнуло у меня в мозгу, и я окончательно утеряла все ориентиры.  Я стояла, не вполне понимая, куда  попала и что мне следует делать дальше. Точно так же, как позабыла, куда шла и зачем. Всё это постепенно терялось где-то позади меня, вдалеке — на том расстоянии, которое никак не приближено к настоящему и может встретиться с будущим только в прошлом. Это означало, что резко возросшее  число возможных вариантов, абсолютно не давало никакой возможности предсказать ни  дальнейшее развитие событий, ни их итог.

Из-за стойки показалась женщина в возрасте лет пятидесяти с небольшим, в элегантной униформе и красиво уложенными волосами. Своим видом и манерой держаться она напоминала скорее хранительницу музея, чем официантку или кассиршу кафе.  Она тотчас дружелюбно пригласила меня войти и располагаться, где мне будет удобнее. Выбор  оказался большой, все столики были свободны.

— Кофе желаете? — поинтересовалась она. — Чёрный или со сливками? И ещё булочку возьмите, только что испекли, ещё горячие. Сколько вам? Одну? —Женщина доброжелательно заглянула мне в глаза, и прибавила: — Возьмите лучше две, они такие вкусные!

Я не успела ничего ответить. Но по выражению моего лица она, видимо, успела сделать какие-то выводы и с тем удалилась на кухню, чтобы сообщить о заказе,  так и не заручившись моим согласием на словах. Слова ей были не нужны.

Сев на краешек мягкого диванчика со спинкой, я сняла с плеча свою сумку, положила рядом и осмотрелась. Как я уже сказала, помещение  больше напоминало холл какого-нибудь отеля или театра, не слишком шикарного, но достаточно большого. К тому же у противоположной от входа стены был зачем-то установлен турникет, какие обычно бывают в метро.

Все предполагаемое  за турникетом пространство надёжно скрывалось за  плотными гобеленовыми портьерами тёмно-зелёного, хвойного цвета — от потолка и до самого пола. А может, там и не было ничего? Просто портьеры, а за ними — стена.

Вскоре появилась хранительница-официантка с подносом.  Теперь на ней был белоснежный накрахмаленный фартук с рюшками и такая же наколка на волосах. Она принесла мне мой «заказ».  Накрывая на стол, она улыбалась мне, словно бабушка родной любимой внучке, которая редко навещает её.

— Здесь сахар, — сказала она, пододвигая ко мне сахарницу, — а здесь вот сливки, если хотите.

Она заглянула мне в лицо и улыбнулась.

— Ну-ну, не стесняйтесь, — зачем-то сказала она, хотя, как мне казалось, я не испытывала никакого стеснения. — Кушайте спокойно. Всё  будет хорошо.

Она присела на диванчик напротив и продолжила:

— Я смотрю, вы замёрзли, поэтому в кофе я добавила вам капельку рома. Совсем капельку, надеюсь, вы не против?

Я кивнула, соглашаясь.

К белому фартуку официантки был приколот бейджик с одним только словом: «Лидия». Мне всегда нравилось это имя — имя для женщины с карими глазами и спокойным красивым лицом, такой вот доброй и внимательной, как та, что сидела теперь передо мной.

— Если вам ещё что-нибудь понадобиться, позовите меня, — сказала она, поднимаясь. — Приятного аппетита!

Лидия ушла, и я осталась наедине со своей столь желанной чашкой кофе и двумя булочками с корицей. Больше во всём помещении не было ни души. Было очень тихо, очень чисто, очень светло. И тут не знаю, что это вдруг на меня нашло, но я чуть не расплакалась: столь безграничной показалась мне  доброта женщины по имени Лидия, проявленная ко мне не по долгу службы, а по велению сердца. Возможно, в этом всё дело.

Так я окончательно сбилась с пути, чётко обозначенного передо мной с сегодняшнего утра и до сегодняшнего вечера.  И вновь день, который должен был закончиться известным образом в известное время, больше не имел конца…  Я снова свернула с той  дороги, на которой только и могла, крепко держась за обусловленную реальность, знать в ней своё  определённое место. Так я выстраивала границы, за которые не стоило заходить. Теперь же всякие связи распались, и мгновенно  возросшее количество вариантов ближайшего будущего увлекало меня в неизвестность.

Я сидела, глядя в чёрную неподвижную глубину  кофейной чашки, боясь нарушить своим вторжением этот идеальный баланс чёрного и белого, жидкого и твёрдого,  туманного и ясного….  Понимание красоты, заключённой в предметах, неожиданно открылось мне, породив вместе с восхищением странное чувство осознания закономерности страданий.

Это было именно чувство, которое сложно описать.  Я как будто ощущала, что среди всей этой открывшейся мне теперь красоты, всякое моё присутствие является излишним; что оно не несёт в себе ничего, кроме разрушения данной, сложившейся до меня: формы, ситуации и картины, — а её вынужденное разрушение не даст ничего, кроме потери, — ни ей, ни мне.

Внезапно меня охватило глубочайшее одиночество. Это чувство было так неожиданно и так сильно, что я едва не вскрикнула — так больно сжалось сердце. Что это вдруг со мной? Ведь ещё совсем недавно мне казалось, что моя жизнь, наполненная важными событиями и людьми, вошла, наконец, в глубокое русло незамутнённого спокойствия, а ровный горизонт будущего просматривается далеко вперёд.

Неужели все это было и остаётся ошибкой? Внезапная катастрофическая пустота разверзлась кругом, разом поглотив всё, что было ценного, значимого и понятного в моей жизни. Один за другим на моих глазах тонули теперь выстроенные мною с таким трудом  корабли уверенности и благополучия. Я не могла ничего предпринять, чтобы как-нибудь остановить эту живую картину  кромешного низвержения в Мальстрём. И сердце моё наполнилось вдруг бесконечной жалостью, но не к себе, как ни странно, а ко всему вокруг.

Булочки, свернувшиеся на блюдце, словно маленькие котята — разве можно было их есть? И кофе пусть останется целым и нетронутым в чистой белоснежной чашке на чистом блюдце с салфеткой. Кусочки сахара, пока ещё существующие  в своём первозданном виде, пусть тоже сохранятся таковыми как можно дольше. И, если кто и растворит их в кофе, чему, разумеется,  невозможно помешать, то, по крайней мере, пусть это буду  не я.

*  *  *

Неожиданно на стене над турникетом зажглось электронное табло. Зелёная бегущая строка сообщала, что сегодня в Камерном театре состоится музыкальное представление «Маленькие трагедии». Был указан автор музыки, основной состав артистов,  что-то ещё…

И мне вдруг очень захотелось попасть в этот театр, именно сегодня. Я больше не противилась своим желаниям, потому что понимала, что ничего уже не могу повернуть вспять, и что в любом случае сегодня произойдёт всё, что должно случиться, каким бы странным или невозможным ни казалось это на первый взгляд.

Я тотчас направилась к стойке, где Лидия расставляла в шкафчики чистые чашки и блюдца.

— Скажите, — обратилась я к ней, — где находится этот театр? — спросила я,  указав  глазами на табло.

—  Он здесь, — ответила Лидия. — А вы хотите попасть на спектакль?

— Да, очень!

— У вас есть пропуск? — зачем-то задала Лидия этот странный вопрос.

— Какой пропуск? — не поняла я. — Я здесь первый раз…

— Значит, нет. Но ничего страшного,  — тотчас успокоила меня Лидия. — Я пропущу вас по билету, хотя это и не в наших правилах. Я вижу, что вы хорошая девушка, и непременно придёте снова.

—  …

—  Сколько  вам? Один?

— Да. Нет… Лучше два. Можно два?

Лидия положила на стойку два билета на спектакль.

— Это хорошие места, — сказала она.

— Большое спасибо! Сколько с меня? Включая кофе и булочки.

Лидия посмотрела на покинутый мной столик и оставленные на нем в первозданном виде кофе, булочки, сахар и салфетки.

— Но вы же ничего не кушали, — сказала Лидия огорчённо, — так что я не стану брать с вас денег.

— А за билеты?

— И билеты возьмите, — она пододвинула их ко мне, и в этом жесте заключался бескорыстный дар, от которого не  было  смысла отказываться.. —Приходите обязательно, начало ровно в семь. Только не  опаздывайте.

Я взяла билеты.

— Хорошо. Спасибо, — снова поблагодарила я, не зная, чем ещё отплатить Лидии за её доброту.

*  *  *

Выйдя на улицу, я посмотрела на часы: до спектакля оставалось меньше часа. Я достала из сумки телефон и набрала номер. Когда на том конце подняли  трубку, не дожидаясь ответа, я сказала:

— Привет!

Голос ответил неуверенно:

—  Да…  — потом: — Привет! Это ты? Но почему вдруг…

Я понимала, что он думает об экране своего телефона, на котором высветился мой номер.

— Не обращай внимания, это мой псевдоним, — пояснила я, предупредив расспросы.

— Анастасия? Но почему вдруг? Это имя совсем тебе не подходит, тебе не кажется?

— Не важно. И потом, это не имя…

— Всё-таки это невозможно… —  перебил он.

— Не бери в голову, — остановила я, потому что хотела поговорить совсем о другом, но всё же решила объяснить:  — Я попросила телефонного оператора, чтобы мой номер на всех телефонах определялся  буквами, вот и всё. «Анастасия» — это мой номер: 151-90-19-03.

— Но это невозможно, — проговорил он.

— Не забывай, где я работаю. Для сотрудника мобильной связи это просто небольшое злоупотребление служебным положением, моя «фишка», как теперь говорят.

— Но это технически невозможно.

— Значит, ты слишком давно окончил технический университет.

— Хм, — на том конце провода повисло молчание.

— Знаешь что, — поспешила я заговорить о том, ради чего звонила, —  я хочу пригласить тебя в театр.

Пауза. Потом его голос:

— Когда?

— Сегодня, — ответила я, и голос предательски дрогнул от волнения.

— Что за театр?

Вопрос его прозвучал двусмысленно: как будто он не только спрашивал, какой театр, но и недоумевал: «что ещё за театр?». Хотя, возможно, мне всего лишь так показалось.

— Камерный театр, который находится… как бы тебе объяснить… Давай лучше встретимся у метро? Станция «Союзная», там один выход.

—  Там два выхода, — он отчего-то вздохнул.

— Я буду ждать тебя на улице. Улица Союзная. Ты придёшь?

Пауза.  Молчание показалось мне напряжённым. Потом он ответил:

— Во сколько?

— Начало в семь. Если ты выйдешь прямо сейчас, то мы успеем как раз вовремя.

— Но я не могу прямо сейчас.

— Пожалуйста, прошу тебя, не опаздывай. У меня два билета. И мне… больше некого пригласить, — прибавила я, и это прозвучало жалко.

Я сама удивившись такой откровенной жалости. На  самом деле я очень боялась, что он откажет.

— Хорошо, — ответил он, помолчав. — Я приеду.

— Хорошо! — обрадовалась я. — Я буду ждать тебя.

— Ты одна? — зачем-то спросил он.

— Да, конечно. Разумеется…

Он положил трубку.

Каждые пять минут я смотрела на часы. Я сама не понимала, как всё получилось. Но в тот момент, мне меньше всего хотелось думать об этом.  Я окончательно позабыла, куда направлялась и куда непременно должна была попасть в этот день. Разумеется, по основным соображениям жизни, мне следовало вернуться в свой офис, откуда я вышла сегодня утром с кучей поручений, с которыми обычно успешно справлялась к вечеру, отдать подписанные документы, отметить в журнале количество закрытых сделок, внести цифры в компьютер, сказать всем «до завтра». Ведь так повторялось каждый день…  но не сегодня.

Сегодня выходило, что стремиться туда мне совершенно не стоит. Потому что моё появление в офисе не может принести  ничего существенно нового ни тем людям, которые, возможно, все ещё дожидаются меня там, ни мне самой. Ничего нового, а только иное. Потому что ежедневное повторение одного и того же сложно назвать чем-то новым. Так, один за другим многие дни, сцепленные основными соображениями жизни, уходят в пустынное небытие, увлекая за собой и нас, давно и незаметно для самих себя утерявших всякую свою основу.

А я? Как ни странно, я не отказывалась, но напротив, всячески стремилась туда, где существовали чёткие правила и порядки, и самое главное — ясные границы  возможного и дозволенного; где  не нужно было думать, а только делать, что говорят, получать за это деньги и чувствовать себя счастливым.

Сопричастность какому-то общему делу обычно наполняет человека уверенностью в том, что он действует верно. Избавляет от сомнений — вот что главное. И я так хотела быть там, вместе со всеми. Я прилагала к этому множество  усилий,  но рано или поздно все оказывалось напрасно, и я проваливалась в очередную «кроличью нору».

Я снова взглянула на часы: оставалось всего пять минут до начала. Хотя от метро до театра  идти всего ничего…  Я попыталась позвонить, но сеть, как на зло, давала постоянный сбой.  Что же делать?  Подождав ещё минуту, я побежала обратно в театр под кофейной вывеской.

В ярко освещённом кафе-фойе теперь толпились люди в нарядных одеждах, и чувствовалось радостное оживление. Через весь холл я направилась к Лидии, дежурившей теперь у турникета в качестве билетёрши. Однако она была занята проверкой «пропусков», и я не решилась вклиниться со своими проблемами в этот непрерывный процесс. Отойдя к дверям, я села за свободный столик.

Фойе постепенно пустело.  Через несколько минут мы с Лидией вновь остались одни.  Я подошла к ней.

— Простите…

— Давайте скорее ваш билет, уже был третий звонок, — поторопила она.

Я машинально протянула билеты.

— Но  я не могу… понимаете, мой спутник… он немного задерживается… и я не знаю… может быть, я оставлю вам его билет, и вы пропустите его, когда он придёт? И ещё, — я полезла в сумку, — вот телефон, он должен позвонить, мы договорились встретиться у метро, но…

Лидия внимательно и спокойно слушала весь этот сбивчивый рассказ.  Она была добра. Приняв  из моих рук билеты и телефон, она успокоила меня обещанием выполнить мою просьбу, спросив лишь:

— Как его зовут?

— Кирилл, — ответила я.

— Идите скорее, представление начинается, — проговорила Лидия, пропуская меня через турникет, и задёрнула за моей спиной хвойно-зелёные портьеры театра.

*  *  *

Я ждала его всё первое отделение. Я была уверена, что, немного опоздав, он не захотел отвлекать зрителей во время представления, и появится в антракте.

«Наверное, — думала я, — он сидит теперь в фойе, пьёт кофе и беседует о чём-нибудь с Лидией».

Когда объявили антракт, я почти раньше всех выскочила в фойе: но  там никого не было. Яркий свет хрустальных люстр заливал пустующие столики кафе. Он так и не пришёл…

Спектакль я не запомнила. Артисты пели на разных  языках, и смысл происходящего на сцене так и остался для меня не ясен. Что-то о любви. Но что?

По окончании спектакля я вместе с остальными зрителями вновь оказалась в фойе.  Люди быстро расходились, а я, находясь в каком-то странном оцепенении, стояла и не знала, что же делать дальше, как быть. Когда публика почти разошлась, я вновь подошла к Лидии, дежурившей в тот момент у гардероба. Не говоря ни слова, она протянула мне мой телефон.

— Он не звонил?

— Нет, — покачала она  головой.

— Как же так?..

— Приходите в другой раз, — пригласила Лидия. — Придёте?

— Да, конечно, — автоматически ответила я, — обязательно.

Одевшись, я вышла на улицу, не имея чёткого представления, куда пойду дальше. Границы времени сузились передо мной до нескольких предполуночных часов,  зато границы пространства стали, напротив, безмерно широки.  Я стояла на ступенях театра под вывеской «Кафе» и смотрела на знакомую улицу и выходящие из неё переулки, всё так же забитые машинами и людьми, не узнавая ничего вокруг. Я не понимала, зачем я здесь и куда мне теперь идти.

Наверное, если бы такое было  возможно, я предпочла бы вовсе  остаться на месте, никуда не сдвигаясь до  завтрашнего  дня — до того самого момента, как я свернула со своего чётко намеченного пути в это кафе. И тогда мне, возможно, удалось бы ликвидировать этот спонтанный разрыв, и я смогла бы продолжить своё прямолинейное движение, притворившись, что ничего не случилось и не было вообще, и постараться незаметно сомкнуть эту разорванную и искривлённую прямую.

Но я сама не верила в то, что что-то теперь возможно исправить.

Не знаю, сколько я простояла так на одном месте: может быть секунд десять, а может быть — минут,  а может… Потом я оглянулась, и увидела его. Он стоял прямо у входа в кафе, чуть позади меня, у стены. И смотрел на меня.

— Ты?..

Это было так неожиданно, что я  окончательно растерялась.

— Но почему же ты не зашёл…

— Я не очень люблю театр.

— Странно… — я пожала плечами. — А раньше, мне казалось, ты любил.

Он ответил после паузы:

— Раньше я любил тебя.

— А теперь? — вырвалось как-то само собой, даже не знаю, как. Всё это было так странно…

Он промолчал, добавляя неловкости ситуации. А я совсем не знала, как вести себя с ним. И больше всего в тот момент мне хотелось, чтобы исчезло либо прошлое, либо настоящее. Его или моё? Я точно не знала. Скорее всего, моё. Конечно. Потому что он всегда двигался исключительно прямолинейно, его будущее всегда закономерно вытекало из его настоящего; и по этой причине из всей его жизни невозможно было бы вырезать без последствий, наверное, ни единого дня.

У меня же всё было  наоборот, точнее, совсем не закономерно: и настоящее, и будущее существовали  скорее «вопреки», чем «следовательно».  И моя проблема заключалась в том, что я никогда не могла справиться с ситуациями, которые возникали посредством моего участия. Материал всегда оказывался сильнее творца. Демиург, у которого всё валится из рук.

— Куда пойдём? — спросил он.

— Я не знаю.

Я посмотрела на него: он совсем не изменился,  только одежда стала более строгая: короткое чёрное пальто, чёрные брюки, ботинки на тонкой подошве. А я? Возможно, он тоже искал во мне каких-то перемен. Или, напротив, того, что осталось  от прошлого.

Мне хотелось и не хотелось спросить. Я снова ощущала, что оказываюсь во власти событий, которые происходят с моим участием, но помимо моей воли. И все слова становились либо лишними, либо недостаточными…

Он смотрел на меня, я — на него. И нам некуда было идти вдвоём. Я это понимала, и он, разумеется, понимал. Но он всё-таки пришёл. Зачем? Чтобы проводить меня домой?

Мы шли с ним по улице, и я держала его под руку.

— Зачем ты взяла новое имя? — неожиданно  спросил он.

— Это не имя, это псевдоним, я же уже объяснила. Я хотела измениться, понимаешь?

Он посмотрел так серьёзно, и в его глазах промелькнуло вдруг что-то такое, что заставило меня выдернуть руку и отдалиться.

— Ты никогда не изменишься, — проговорил он не своим голосом.

Я не поняла тогда, что это было — страсть или отчаяние — в его словах. Потому что, наверное, это есть  две стороны одного единого чувства, которые никак нельзя отделить друг от друга.

Мне не хотелось, чтобы всё вернулось, но хотелось, чтобы было иначе.  Но это было невозможно.  Я едва не разрыдалась, заглянув случайно в его лицо. Невозможно…  Я понимала это, и он, разумеется, понимал.

— Это номер моего телефона, — зачем-то сказала я, сделав усилие улыбнуться.

Он не ответил.

Он хорошо знал дорогу, ведущую к моему дому.

Он ни о чем не спрашивал меня, я его тоже.

Мы молча шли рядом, думая о разном. Я в этом уверена, потому что иначе нам было бы, о чём говорить.  Сложно бывает описывать мысли, особенно мысли другого человека, догадка о которых, как правило, оказывается ложной, и  я не стану этого делать. Но внутреннее чувство подсказывало мне, что  наши  невысказанные монологи  всё-таки имели  какую-то точку  соприкосновения, но находилась она на той высоте, которую каждый из нас способен был достигнуть в отдельности, но которая отчего-то всегда оказывалась недоступной двоим.

Остановившись у подъезда, он легко пожал и выпустил мою руку.

— Ну вот…

— Мы пришли.

Пауза увлекала в пустоту.

— Прощай.

Слова давались тяжело, поэтому я промолчала. И сделала вид, что ухожу. Он тут же направился прочь.

Я остановилась на пороге, глядя ему в след. Наверное, я ждала, что он оглянется. Но он просто ушёл.

Я не пошла домой. Не хотелось оставаться наедине со своими мыслями в замкнутом пространстве пустой квартиры. Но и идти мне было некуда.  Тогда я решила дойти до конца улицы и вернуться обратно в надежде, что за это время мои горькие мысли смогут беспрепятственно рассеяться в промозглой безлюдной тьме.

Улица вела к старой площади, на которой расположился  стихийный рынок.  С наступлением темноты торговцы сворачивали торговлю, собирали свои товары и палатки и увозили в неизвестном направлении, чтобы назавтра вернуться снова.

Ближе к ночи подморозило, так что вода на асфальте смёрзлась в блестящую ледяную глазурь, по которой теперь скользили ботинки. Восприятие погоды странно раздваивалось между ощущением весны и осени, хотя на календаре значилась зима.

Площадь давно опустела. Нигде не видно было ни единого человека. Кругом валялись брошенные ящики, коробки, рваные картонки и бумага. От бойкой торговли не осталось и следа. Площадь словно вывернули наизнанку, подставив свободно гуляющему теперь холодному ветру.

Остановившись, я долго смотрела на представшую передо мной картину. Я никогда не бывала здесь раньше в такое время, и даже не думала никогда, что эта шумная, многолюдная и непроходимая днём площадь, в ночное время являет собой столь пустынное и безрадостное зрелище.  И то, что я увидела, вдруг навело меня на одну мысль:  что подобные превращения происходят зачастую и внутри нас.

Пока мы находимся в компании, среди людей, которые спешат по делам, говорят о том, что их волнует, суетятся и  производят какую-то работу, делятся впечатлениями, соображениями и мечтами, радуются или огорчаются,  — мы как будто живём вместе с ними и чувствуем то же самое.  Наш день наполнен до тесноты, и в нем не оказывается места этому холодному и пронизывающему ветру сомнений. Но стоит только оказаться в одиночестве, как тут же всё рассеивается, исчезает куда-то, и нам остаются лишь ненужные обёртки множества чувств, впечатлений и переживаний, так же ненужных. И что со всем этим делать? Остаётся решать только нам.

Эта мысль, так же как и вид самой площади, повергли меня в уныние. Бессмысленные обрывки сегодняшнего дня никак не складывались в моей голове в единую картину, и теперь я с трудом представляла себе, на чём держался весь этот день, и что лежало в его основе.  Нельзя сказать, что я жалела о чём-то из произошедшего, но было что-то странное во всём этом —глядя со стороны и с изнанки — странное тем, что не могло иметь никакого продолжения.