Черный день
Часть 1. Хмурое утро
Это было черное утро черного дня. Но тогда я еще не знал об этом. Серый свет едва струился сквозь полупрозрачные занавески, так что казалось, что это время рассвета. Я посмотрел на будильник — оказалось без пяти восемь утра. И мне пора.
Я встал с кровати и выглянул в окно. Густой туман разливался по двору как молочный кисель по тарелке, плотно обволакивая запеканку сарая и красные ягодки десерта — деревья вокруг него. Я вздохнул. Лето кончилось, и наступала пора дождей и туманов. Тогда я еще не знал, что кончилось не только лето…
Едва переступив порог конторы, я услышал:
— Ты уволен, Жак.
Дверь мягко подтолкнула меня сзади, и я переступил порог второй ногой, вероятно в предпоследний раз, так как мне предстояло еще отсюда выйти, и — на этом всё?
— Это что, шутка?
Никто не смеялся. Ответа не последовало.
— Но за что?! — вырвалось как-то само собой. Я был потрясен.
— Это не обсуждается, — натянуто и сухо проговорил исполнительный директор Роман Филипп. Ясно было, что ему хотелось поскорее закончить этот разговор.
Мы работали в филиале французской фирмы Мулинекс, и наше конструкторское бюро находилось под началом директора-француза. Благодаря «взаимопроникновению культур», как любил называть это наш французский директор, исполнительный — Роман Сергеевич Филиппов — превратился в Романа Филиппа, а я — в Жака, хотя мое настоящее имя было Иван. Иван Аркадьевич Рагин, если быть точным.
— Получи расчет в бухгалтерии. И документы. Там все подготовлено, — прибавил Роман Филипп так же сухо.
Я тупо смотрел на него, но он предпочитал смотреть в сторону или в пол.
— Но… — мне хотелось получить хоть какое-то разъяснение, потому как в этой ситуации просто развернуться и уйти, столь бесславно покинув контору, в которой трудился без малого пять лет, я просто не мог!
— Это не обсуждается, Жак, — снова повторил Роман Филипп. — Это решение принимал не я, — прибавил он.
«Удобная позиция, — подумал я, — вечно прикрываться старшим, сваливать ответственность и не обсуждать решения. Но неужели так сложно сказать хоть что-то? Пусть даже и не глядя в глаза?»
Я ничего не украл, не причини никому никакого ущерба, не был замешан в сомнительных махинациях, никогда не использовал служебное положение в личных целях, ни разу даже не накосячил по-крупному. Так почему же теперь все старательно отводят глаза, едва только мой взгляд касается их лиц, как от прокаженного. Или они думают, что увольнение заразно? И теперь опасно поддерживать со мной любой контакт. Увольнение передается не через кровь, не воздушно-капельным путем, возможно, оно передается даже взглядом?
— Ну, что ж, — сказал я. — Уволили так уволили, ничего не поделаешь.
В этот момент я осознал, что знание причины увольнения не принесло бы мне никакого облегчения, никак не помогло бы мне пережить это черное утро. Но увольнение без причины казалось мне каким-то унизительным. Ведь я не искал правды. Так что любую причину можно было просто выдумать. Но они не снизошли даже до такого одолжения. Жаль, Жак. Очень жаль. Но никто не сказал мне даже этого. Хм..
Любое объяснение было бы проявлением уважения, так я считал, знаком того, что мы не зря провели тут столько лет вместе. И потом, ведь я любил свою работу.
В обязанности нашего конструкторского бюро входило тестировать все новые образцы бытовой техники, которые нам присылали с завода, и «дорабатывать», то есть постоянно придумывать какие-то обновления и усовершенствования, снова тестировать и отправлять назад на завод. Довольно часто это оказывалось трудной задачей. Когда ты видишь перед собой идеальное инженерное решение, простое и надежное, в которое тебе, по какой-то неизвестной причине, необходимо снова что-то внедрить, часто становилось грустно, и невольно всплывает все тот же вопрос: зачем?
Хотя, причина была, конечно, известна: бесконечное обновление в сторону бесконечного расширения функций электрических чайников, соковыжималок и утюгов с целью повышения их стоимости под видом повышения уровня комфорта. Не повышать свой уровень комфорта потребителю было отныне запрещено, иначе завод неминуемо потерпел бы фиаско и пошел ко дну в этом холодном и диком океане капитализма. И нам приходилось выкручиваться, проявляя порой чисто дьявольское остроумие.
Могу сказать, что мои инженерно-изобретательские способности никогда меня не подводили, и я привык думать, что нахожусь у фирмы на хорошем счету. Выходит, я ошибался. Но в чем?
Чего скрывать, я чувствовал себя униженным и уязвленным. Словно мне прилюдно поставили какую-то позорную печать, накололи отличительную нашивку — гой, неприкасаемый, лузер. Без объяснения причин. Вот что было неприятнее всего.
Я посмотрел на исполнительного — слово директор тут было лишним, потому что он был именно исполнительным, всегда делал только то, что ему говорили, — но он снова отвел глаза.
Повисла неловкая пауза.
Внезапно осознав тот факт, что я больше не связан никакими обязательствами с фирмой и субординацией, что теперь я совершенно свободен делать все, что захочу, мне вдруг захотелось сделать что-то грубое в отместку. На секунду я даже представил, как с размаху врежу этому Роману Филиппу по морде…
Согласен, это уж слишком, но мысли иногда приходят сами, помимо нашей води, и эта мысль была именно такой. И я поспешил отогнать ее от себя, так же, как и все остальные грубые и грязные мысли и слова. Я подумал о том, что совершить сейчас какую-то низость — будь то даже в мыслях — означало бы разом перечеркнуть все то хорошее, что было здесь, что связывало нас. Что это тотчас разрушит эти отношения и разом обесценит ценность созданного мной. Поэтому я воздержался. Хотя молча проваливать с видом побитой собаки, «бывшедомашней», как говорят обычно о тех псах, которых однажды выставили на улицу их же хозяева, совсем не хотелось. Но в ответ на их немой вопрос, застывший в недоуменном обескураженном взгляде, им лишь бросили скупо, не глядя в глаза: «это не обсуждается». Точка.
Я отправился в бухгалтерию. Всеми силами я старался сохранять спокойствие, хотя бы до такой степени, чтобы сохранить напоследок и «лицо». Но сердце мое жгло, и мозг пульсировал каким-то отчаянным страхом. Страх был нелогичным, необъяснимым, точнее, не сам страх, а тот его уровень, который буквально зашкаливал. Он накатывал на меня волнами, так что в висках шумела кровь, и сердце проваливалось в пустоту, когда волна отступала, чтобы нахлынуть вновь.
«Что это? — я недоумевал. — Чего мне бояться, в конце концов? Проживу как-нибудь, семью кормить не надо, у меня даже кота нет».
Я никогда не стремился к роскоши, не обзаводился дорогой собственностью, которая бы с каждым годом обходилась мне все дороже, не брал кредитов и не нажил долгов, так чего мне бояться?
«Может быть, это не страх? — спросил я себя. — Может, так я проживаю свое уязвленное самолюбие?»
Но нет. То чувство было мне хорошо знакомо, потому что проживал я его не раз, когда исполнительный присваивал себе результаты моего труда, мои удачные идеи, успешные разработки. Но тогда я утешал себя мыслью, что «работаю на будущее».
А теперь вдруг оказалось, что никакого будущего, на которое я так усердно работал, у меня больше нет! По крайней мере в этой конторе точно. Горько было чувствовать себя «потерпевшим», но как нужно было чувствовать себя, я пока не решил.
В бухгалтерии меня ждала очередная неприятность: деньги выплатили только до конца текущего месяца. И это все?? Я хотел было возмутиться, но вовремя сообразил, что уволили меня «по собственному», конечно! Ну, тогда все в порядке. Возможно даже, я должен быть благодарен, что с меня не взыскали за то, что так внезапно покинул родную контору в такие тяжелые для всех времена.
Я криво усмехнулся в ответ на пожелания бухгалтерши всего хорошего и удачи. Эти «удачи» как перманентный флаг текущего провала, еще одна позорная нашивка — гой, лузер, шлак. Но я снова постарался успокоить себя, как в анекдоте: а мог бы ведь и шашкой рубануть.
Я взял деньги, взял документы, не взял никаких личных вещей и тупо свалил. Единственное, что я услышал на прощание — жалобный скрип закрывающейся двери. На этом всё.
До сегодняшнего дня я привык считать себя успешным и самореализованным молодым талантом, уверенно смотрящим в завтрашний день. Я неплохо зарабатывал, но проблема заключалась в том, что я привык и тратить всё до копейки. Даже не знаю, с чем была связана подобная безответственность. Возможно, поддавшись гиблой философии метросексуалов и хипстеров, я таким образом проживал ощущение стабильности. Я не обременял себя собственностью и сбережениями, свято уверенный в том, что всякого рода накопительство — словно свидетельство твоей сегодняшней несостоятельности, какой бы нелепой не показалась на первый взгляд эта мысль.
Так ты веришь, что с тобой все отлично, что ты на плаву и окружающий мир вечно будет заботливо поддерживать тебя и предоставлять все возможности. Брать от жизни всё, жить здесь и сейчас — вот та идеология, которая формировала моё мировоззрение на протяжении жизни. И когда в одночасье мой мир рухнул, вдруг оказалось, что мне буквально не на что опереться.
К счастью, у меня был свой дом, доставшийся мне от отца. К несчастью, это был именно дом, и его содержание влетало в копеечку. Но я, конечно, мог себе это позволить. И хотя время от времени я и подумывал о том, чтобы продать эту нелепую махину с садом и довольно приличной территорией, за которой так же приходилось постоянно следить, и перебраться в модную квартирку в престижном районе поближе к конторе, но все же не сделал этого, потому что тогда время окончательно расстаться с отцом для меня еще не пришло. Мне были дороги эти старые деревья, когда-то посаженные его рукой, его вещи, которые непременно пришлось бы оставить. Поэтому я исправно платил по счетам и каждый день тратил лишний час на дорогу.
Работая в приличной иностранной конторе на должности старшего инженера-конструктора, я чувствовал себя неуязвимым.
Привычка к стабильности быстро отучает от гибкости и умения приспосабливаться, находить выходы из сложных ситуаций. Делает ум дряблым, а тело — ленивым. И тогда любая неурядица прочно выбивает из колеи. Но правда заключается в том, что в природе никакой стабильности нет. Это фикция, ширма, за которую держится дряблый ум и ленивое тело, с гордостью называя себя «цивилизованным человеком». Такие люди никогда не опускаются до сверхусилий со своей стороны, они привыкли только требовать — гарантий и безопасности.
Неужели таким стал и я? Думать об этом было неприятно, но мысли снова лезли в голову сами собой. Я шел домой. Туман рассеялся.
Часть 2. Полный провал
Стоя на светофоре, я смотрел себе под ноги, погруженный в собственные мысли. Когда ноги, стоявшие впереди, пошли, я бездумно двинулся следом. В тот же самый момент я услышал, как кто-то громко закричал где-то сзади:
— Ваня! Иван! Иваааааааан!!!
Я остановился, и обернувшись, попытался разглядеть, кто это кричит, откуда. В следующую секунду я ощутил, как страшным ударом меня буквально подбросило высоко в воздух. Сознание тотчас помутилось, и я окончательно потерял его, с размаху ударившись головой о мостовую. Свет померк.
Дальше события восстановлены мною с чужих слов.
На «скорой» меня доставили в Первую градскую больницу. На дежурстве в приемном покое в тот день работал молодой нейрохирург по имени Федор Александрович, фамилия — Бурмистров. Клиническое обследование, которое он тотчас произвел, показало, что у меня в мозгу большая гематома и обширное кровоизлияние. Давление в черепной коробке было критическое, поэтому меня в срочном порядке стали готовить к операции. Все это время я в сознание не приходил.
Федор Александрович был отличным нейрохирургом, и его молодость компенсировала недостаток опыта решимостью и волюнтаризмом.
Он вскрыл мне череп, рассчитывая через небольшую дырочку откачать жидкость и удалить опухоль, но вместе с кровью в эту дырочку под давлением стали вылезать и мои мозги… Они все лезли и лезли, и не было никакой возможности как-то остановить этот процесс или запихнуть их обратно, не повредив. Мозги были очень жидкие.
Странным образом придя в себя, я вдруг обнаружил себя вне себя, то есть вне тела, парящим где-то на уровне ярких хирургических ламп. Оттуда я наблюдал, как мои мозги быстро расползались по столу.
Никакой боли я, конечно, не чувствовал, находясь под общим наркозом и вообще без сознания, но моя душа каким-то образом испытывала иную боль от созерцания картины, явленной на операционном столе. Мне стало ясно, что часть мозга безвозвратно покинула меня, а вместе с ним, вероятно, скоро покинет и жизнь.
Человек, догадался я, вряд ли может жить без мозгов. Хотя…
Я видел, как у Федора Александровича остановились и расширились глаза под маской, как вздулись вены на шее, как выступил на лбу крупными каплями пот.
— Что это такое?!.. — прошептал в ужасе второй врач.
— Интеллигент, — скупо ответил Федор Александрович. — Был…
Тогда я не знал об этом, но оказалось, что у людей умственного труда мозги более жидкие, чем у тех, кто головой работает, только когда ест. Они легко повреждаются, и черепно-мозговые травмы для «интеллигентов», каким окрестил меня доктор Бурмистров, гораздо чаще оказываются не совместимы с жизнью.
— Что теперь делать? — спросил ассистент.
Решение было трудным: откачать жидкость, лишнее удалить, зашить.
— Сделаем всё возможное и будем надеяться на лучшее, — сказал Федор Александрович. Времени на раздумье у него не было совсем.
Операция прошла успешно. Но я все же предпочел скончаться. Не на операционном столе, конечно, чтобы не подводить талантливого хирурга и не ставить под сомнение его компетенцию врача, но после, уже в реанимации, когда услышал приговор.
Часть 3. Новости страны
На следующий день с самого утра вся наша контора обсуждала последние новости:
«Вчера в результате ДТП в центре города погиб один человек. В центре города на регулируемом перекрестке водитель совершил наезд на пешехода, двигавшегося по пешеходному переходу на зеленый свет светофора. Пострадавший Рагин Иван Аркадевич, мужчина тридцати трех лет получил тяжелые черепно-мозговые травмы и был доставлен в Первую градскую больницу, где после сложнейшей операции, продлившейся почти 5 часов, скончался, не приходя в сознание. Выражаем свои соболезнования родственникам и друзьям погибшего. Виновный в ДТП водитель арестован, проводится следствие».
— Какой ужас! Вы слышали?
— Да, какая чудовищная смерть!
— Подумать только, а ведь еще вчера в это же время мы с ним разговаривали тут, как сейчас с вами. А сегодня его уже нет! В голове не укладывается!
— А говорят, что Жак сам бросился под колеса.
— Да вы что?! А кто это говорит?
— Ну, кто? Свидетели, наверное.
— Как глупо. Из-за какой-то работы? Ну, подумаешь, уволили. Может, мы все там завтра будем!
— Ну уж!
— Мда. Ужасно, конечно, но хорошо, что на момент происшествия Жак уже не был сотрудником нашей фирмы, — сказал Роман Филипп, и тут все затихли посмотрели на него.
Он лишь повел плечом.
— А что? Жака уже не вернешь. Зато к нам никаких вопросов.
— А может наоборот? — вдруг с вызовом проговорил мой напарник по лаборатории, Серж. — Что, если он правда покончил с собой? И что, если это правда из-за нас? Ну, не по-человечески же как-то вышло, просто взяли вышвырнули человека без всякий объяснений. Так не делается, наверное?
— А под машину из-за этого бросаться, так делается? — возразил Роман Филипп. — Если так рассуждать, то…
— Может быть, хотя бы теперь не стоит доказывать свою правоту? — остановил его Серж.
— Мы все поступили вчера некрасиво, — поддержал Сержа наш лаборант. — Просто сидели и молчали.
Надо же, сколько противоречивых чувств и эмоций вызвало мое увольнение, стоило только мне умереть! А иначе наутро обо мне, наверное, никто бы и не вспомнил. Я был как отработанный материал, как перевернутая страница. «Мы должны двигаться дальше!» — любил говорить Роман Филипп, и не только он. Все постоянно должны двигаться дальше. Таков девиз нашего времени, даже если это движение никуда никого не приведет.
Но как же мелочны и эгоистичны бывают люди. Они продолжали выяснять отношения между собой, обсуждая нелепую вероятность моего самоубийства, и никто по сути особо не опечалился не только фактом моего отсутствия, но и фактом моей смерти. Кроме одной младшей сотрудницы, секретарши по имени Мари, точнее Марина, с которой я за все время работы в конторе так как следует и не познакомился.
Она тихо плакала, забившись в уголок своего «офисного места», стараясь, чтобы никто не заметил ее слез. Как будто, оплакивая мою безвременную кончину, она совершала какое-то постыдное преступление. И тогда я пожалел, что ни разу не сказал ей ни одного доброго слова, ничего не подарил, не пригласил в кафе. Просто по-человечески, без всяких намеков и обязательств.
И кроме этого сожаления об упущенной возможности сделать что-то хорошее для другого человека, тогда когда это совершенно ничего мне не стоило, я понял, что не ощущаю больше ничего: ни обиды, ни возмущения, ни грусти, ни желания что-то сказать или доказать.
Я смотрел на происходящее, и мне казалось, что все эти едва знакомые мне люди обсуждают какого-то другого человека, не меня. Ведь смерть — это то, что всегда происходит с кем-то другим.
Часть 4. Небеса
Я замолчал, на том закончив свой рассказ.
Человек, сидящий передо мной, выпрямился и посмотрел на меня с пониманием. В его взгляде и во всем облике не было никакой ни жалости, ни сострадания, ни сочувствия, ни всего того, что сразу заставляет тебя со-жалеть, со-страдать и со-чувствовать самому себе, по ходу обливаясь горючими слезами.
— Да, я предпочел умереть, — сказал я. — А что мне еще оставалось? Жить овощем на аппаратах? А кто меня будет мариновать, простите? На такую жизнь требуется гораздо больше средств, чем на здоровый эгоизм. А я вообще теперь безработный… был, то есть.
— И ты согласен с таким развитием событий и с таким финалом? — спокойно поинтересовался он.
— А что, у меня есть варианты?
— Ты можешь быть согласен или не согласен, — спокойно проговорил незнакомец, ловко уйдя от прямого ответа.
— Я не думал об этом. Но раз я здесь, наверное, согласен.
— Одно с другим не связано, — ответил мой собеседник.
Он выглядел как обычный следователь на допросе: пиджак невнятного серо-коричневого цвета, под ним сорочка столь же неопределенного бежево-желто-серого цвета, обычная прическа и даже очки! Только он ничего не записывал, а лишь внимательно слушал. Иногда задавал свои редкие скупые вопросы. Может, в кармане у него был диктофон? Его проницательный взгляд был свидетельством еще более проницательного ума.
— А если бы я сказал, что ты можешь вернуться? — спросил он.
— Куда? — не вполне понял я. — В тело без мозгов?
Я помолчал, и он не прерывал моего молчания.
— Ну… если бы мне отрезало, например, ноги (упаси, Господи!), я б наверное еще подумал. А тут и думать нечего. Нечем.
Я засмеялся своей собственной шутке.
Человек-следователь бесстрастно посмотрел на меня. Он не улыбнулся, но отсутствие яркого проявления эмоций в его случае не напрягало, а наоборот успокаивало.
— А что, если бы я сказал, что ты можешь вернуться, чтобы заново прожить этот роковой день?
Первое, что я хотел ответить, это саркастическое: «А что, так можно было?», но вовремя сдержался.
— Прожить снова свой последний день как бы заново? — на всякий случай уточнил я и подумал: «День сурка: и снова, и снова, и снова»…
— Так точно.
«Так точно», — передразнил я мысленно. И подумал: если я скажу, что ни капли не жалею о своей молодой безвременно загубленной жизни, то, скорее всего, солгу. Но. Я быстро промотал в памяти свой последний день (хорошо, что в том месте, где бы мы ни находились, сделать это удалось и в отсутствии половины мозга) и увидел все в максимальных подробностях. И тогда выявилось следующее: возвращаться в тот день снова (и даже снова, и снова) было абсолютно бессмысленно, потому как ни одно из роковых событий того дня нисколько от меня не зависело. Проснись я в то утро вновь, я все равно никак не смог бы повлиять на то, что в итоге произошло.
Я изложил свои доводы и свое окончательное решение «следователю».
Он помолчал, то ли таким образом подтверждая свое согласие, то ли давая мне еще время на размышление. В его спокойном невыразительном лице не читалось никакой подсказки, но мне она и не требовалась.
— Я не хотел бы вернуться, — повторил я. — Потому что один день ничего не решает. Только сейчас я понял, что жизнь — совсем не то, что мы о ней думаем, по крайней мере там, на Земле, если так можно выразиться.
Я все еще не вполне понимал, где мы находимся и что ждет меня дальше, в будущем.
— Во всей моей жизни не было никакого смысла, хотя там, — я машинально посмотрел куда-то вниз, — я считал себя успешным, реализованным человеком. Здесь же я вообще не чувствую, что жил! Мне не хочется вернуться не только в самый последний, но вообще ни в один из дней моей жизни. Это странно, и я пока не могу этого объяснить. Но… если бы мне выдался второй шанс, я бы хотел прожить всю свою жизнь по-другому.
— И как же? — в глазах «следователя» засветился неподдельный интерес.
Я задумался. Перед глазами у меня возник некий образ, но я не знал, как это выразить.
— Наверное, я бы хотел посвятить свою жизнь взаимоотношениям, с Вечностью, — прибавил я. — Как описать это иначе, я просто не знаю. Об этом мало говорится там, у нас, на Земле. Говорится всегда о другом. Материальное превалирует, потому что оно явно присутствует везде. А вечное … оно неосязаемо, и «там» о нем почти нечего сказать. В этом нет никакого смысла, никакой прибыли, никакого успеха. Я не знаю, как это объяснить. Может быть, для этого нужно стать художником. Художники всегда ближе к Вечности.
— Художником, значит, — повторил за мной «следователь» полу-вопросом-полу-утверждением, как будто собираясь внести это сообщение в свой невидимый протокол.
— Это что, мой заказ на будущую жизнь? — проговорил я с опаской, но и с восторгом, внезапно озарившись невероятной догадкой.
«Следователь» посмотрел на меня поверх очков.
— Даже без мозгов ты проявляешь чудеса осознанности, — произнес он в ответ своим ровным невыразительным голосом и тут — мы оба так и покатились со смеху!
Если вам понравилась книга, и вы хотели бы поделиться своими впечатлениями и отзывами, напишите мне:
Тел/Ватсап 8 916 085 27 27
Тел/Телеграм 8 905 590 30 43
Группа ВКонтакте | Канал Телеграм | Литмаркет
