Черная машина

повесть

 

 

Когда грузовик остановился возле дома, мне не слишком захотелось выходить. В кабине у водителя был кондиционер, и было не так жарко, как на улице, но мама, сидевшая рядом, подтолкнула меня: «Давай, давай!».

Открыв дверь и шагнув на асфальт, я ощутила себя так, словно шагнула прямо на раскаленную сковородку. Со всех сторон так и обдало жаром, и яркое солнце отсвечивало от стекол и крыш, слепило глаза.

Прикрыв глаза ладонью, я огляделась. Первым делом посмотрела, конечно, на дом. Это наш новый дом – двухэтажный таунхаус с мансардой и семью подъездами по четыре квартиры в каждом. Здесь мы будем жить… Даже не верится.

Это новый район, и дом наш тоже, разумеется, новый, и квартира в нем, во втором этаже. На крыльце еще остались следы цемента, и перила обмотаны какой-то пленкой, остатки которой валяются тут же на земле, вперемешку с какими-то обрывками бумаги, которые ветер тащит по тротуару вместе с пылью. Неприятное зрелище.

Мама распоряжалась, чтобы несли вещи в дом, и водитель с помощником, который приехал вместе с нами в кузове грузовика,  вытаскивали тяжелые коробки, составляя их возле входа в подъезд. Я стояла, не зная, к чему себя приспособить, и не могла решить: то ли мне следует всячески помогать им, то ли напротив, уйти куда-нибудь подальше, чтобы не мешать.

Но мама окликнула меня:

— Возьми ключи, иди открой двери, — сказала она, — хватит стоять, как истукан.

Она была раздражена. Кажется, из-за меня. Я чувствовала, что она как будто ожидала от меня чего-то, какой-то помощи, может быть, но я никогда точно не знала, чем ей помочь. Что бы я ни делала, в итоге, все выходило не так. А потому я всякий раз ждала распоряжений.

Так и теперь. Я послушно взяла связку ключей и пошла открывать нашу дверь.

Мне не хотелось думать, что теперь это место станет нашим домом, навсегда. Так пусто и голо было кругом, только дома и дороги, пересекающиеся под прямым углом, и совершенно ровная  поверхность земли. И мы – зачем мы здесь?

Мама, кажется, не довольна тем, что я не выражаю никакой особой радости по поводу переезда. Но я не вижу ни единого повода. И мне действительно грустно. Нет, мне явно не по себе. Мне здесь не нравится, все не нравится, а маме не нравится –  что мне не нравится.

И я пытаюсь улыбнуться. Но улыбка получается какой-то вымученной, уж лучше бы я сразу ушла. А она все замечает, и кричит рабочему, который ставит одну коробку поверх другой:

— Ну, куда вы ставите?! Не видите что ли? Здесь же написано: «стекло!», крупными буквами! Зачем же ставить сверху! Места кругом полно!

Это уж точно. Только дома и дороги, пересекающиеся под прямым углом, и совершенно ровная поверхность земли.

В новый дом мы с мамой переехали в начале августа. Было пыльно и душно, жарко даже по ночам, солнце пекло нещадно, но нигде вокруг не было никакой тени, и невозможно было укрыться от этих прожигающих насквозь лучей. Асфальт раскалялся так, что на нем отпечатывались следы от машин, а бетонные стены наших домов дышали жаром, как из печки. Я все время сидела в своей комнате, задернув занавески и умирая от жары и духоты. Я разбирала свои вещи, даже не мечтая высунуть нос на улицу. Часто мне хотелось плакать. Зачем мы здесь? Этот вопрос не оставлял меня, не давал мне покоя.

Даже те вещи, которые я привезла с собой из дома – теперь уже бывшего, но навсегда родного – казались совершенно чужими здесь. Мой диванчик сиротливо прислонившийся к пустой стене, стол, задвинутый в угол, комод. Они словно живые, испуганно жались по  стенам, каждый по отдельности, совершенно забыв обо мне. А я сидела посреди комнаты на новом ковре, тщетно пытаясь утешиться и развеселить их, потому что, убеждая шкафы и комоды в том, что скоро мы вновь заживем, как прежде, сама не верила своим словам ни на грош.

Для чего нужно было оставлять наш любимый дом? Зачем тащиться за тридевять земель, неизвестно куда, в эту пустыню, где, такое чувство, живут только призраки? Я не могла ответить себе на эти вопросы.

Днем весь город стоял как будто вымерший: редкий человек пойдет по улице, редко когда проедет мимо машина, а звук клаксона раздается на целый квартал, словно заполняя собой все свободное пространство, не занятое никакими иными звуками. И только по вечерам, после захода солнца, выглянув из окна, можно увидеть во дворах молодежь: сидящих на бетонных клумбах парней и девчонок, чьи резкие голоса и смех, отскакивающие от стен, словно шарик для пинг-понга и десятикратно повторенные железобетонным эхом, разлетаются потом по раскрытым соседским окнам.

Я смотрела на них из окна. Давно ли они живут здесь? По ним не скажешь, что этот район для них чужой. Хотя, есть наверное такие люди, которые везде чувствуют себя, как дома. Может быть, эти тоже такие? Я одновременно завидовала и не завидовала им. И отчаянно скучала по  дому. По нашему тихому зеленому городку.

А здесь – только камень и пыль. И в клумбах вместо цветов песок и окурки. Жалкое зрелище. Особенно, если сравнить… Так зачем все-таки  мы здесь?

Мама не захотела сказать мне причину. То есть настоящую причину, по которой нам пришлось перебраться сюда. Ясное дело, она придумала нечто, чтобы как-то объяснить мне наш переезд: что-то вроде того, что ей предложили выгодное место, и она посчитала глупым отказываться. «Знаешь, такое, может, раз в жизни бывает. Это значит, что каждому в жизни дается свой шанс, нужно только  вовремя воспользоваться им, не прозевать, — сказала она, — ты меня понимаешь?» Ну да. Она все еще считает меня ребенком. Но я-то знаю, что дело вовсе не в этом. По крайней мере, не только в этом. Но в чем?

Я долго мучилась, гадая. Просиживая целые дни взаперти, в одиночестве. Я страдала и плакала, но мама никогда не утешала меня. Даже напротив, всегда отчитывала. Кажется, такое поведение она считала малодушием, и всякий раз просила меня избавить ее от «сцен». Я постаралась избавить.

*  *  *

Кое-как закончился август. А осенью я пошла в школу. В новую школу и в новый класс. Разумеется, первого сентября меня никто не провожал – ведь я уже не маленькая.

— Дорога прямая, — сказала мама, — не заблудишься. А мне на работу нельзя опаздывать.

Верно. В школу приходилось ходить пешком, и довольно далеко. Четыре квартала вдоль по прямой широкой улице, по одну сторону которой располагались жилые  дома, точно такие же как наш, с широкими чахлыми газонами перед каждым из них, а по другую был глухой бетонный забор. Серые плиты, выстроенные в ряд, плечом к плечу, как солдаты в строю, являли собой зрелище самое безрадостное. Что было за тем забором, тянувшимся ровной непроницаемой полосой в бесконечность, я не знала. Может быть, тоже солдаты? Со своими танками и пушками, с автоматами наперевес? И может быть, это не они от нас, а мы от них были отделены этим высоким серым забором?

Поначалу такая мысль даже мне самой показалась какой-то нелепой, и даже смешной, но потом, с течением времени, чем дольше я ходила вдоль этого странного и мрачного ограждения, тем сильнее мне верилось, что так оно и есть на самом деле. И что весь наш недавно отстроенный  район есть ни что иное, как часть военного полигона, отчужденная у них – по какой-то причине. Может быть, за долги?

А что? У военных тоже могут быть долги, точно так же, как и у всех. Как у нас.

На той дороге, по которой мне приходилось ходить два раза в день в школу и из школы, машины встречались нечасто. По теперешним меркам это должно означать, что ездили они не сплошным потоком, а время от времени, одна за другой. Автобусы же не ходили вовсе, поэтому приходилось добираться пешком. И вот я ходила по дороге, прямой как стрела, глядя вокруг. Смотреть особо было не на что. Прохожих было мало, и только иссохшие пожелтевшие газоны и редкие чахлые деревца попадались мне на пути.

Эти деревья вызывали во мне вовсе не радость, но чувство болезненного  сострадания. Глядя на их молодые, но изможденные тела,  хотелось сразу подойти к ним, ступая по сухой безжизненной траве, и, ухватившись двумя руками за тонкий неровный ствол, выдернуть из земли, тем самым прекратив их мучения. Жалко было смотреть, как они стараются расти, собирая последние силы. Все равно ничего у них не выйдет, это ясно. О том говорило множество пустых – вернее, опустевших – мест, прорытых в газоне.

Каждый день эти деревца дважды встречались  мне на пути, и никогда я не замечала в них перемен в лучшую сторону. И тогда мне казалось странным и даже зловещим, что приходится жить в таком месте, где даже деревья гибнут неизвестно от чего.

Я часто спрашивала о том у мамы, и она объясняла мне, что это нормально. Что в новых районах всегда так, потому что в разрытой и вновь разровненной земле еще не успел образоваться тот питательный слой, который необходим растениям. «Даже если эти деревья засохнут, то весной все равно привезут и посадят новые, так что рано или поздно здесь будут красивые аллеи», — говорила она.

Но мне было жалко эти деревья. А мама, кажется, подозревала  в моих вопросах какой-то иной, подспудный смысл, и часто раздражалась и даже кричала на меня, требуя прекратить подобные разговоры. Может быть, ей казалось, что я говорю про  деревья только для того, чтобы в очередной раз навести ее на мысль, что место здесь гиблое, и что нам самим не стоило бы тут жить.  Не знаю, честно сказать, тогда я не думала о том – именно так и такими словами. Просто мне было грустно, и хотелось найти объяснение. Ту причину, соизмеряясь с которой мое теперешнее  уныние приобрело бы некий осязаемый смысл, и возможно, рассеялось бы, задавленное им. Но причины не находилось, и что еще хуже, я постоянно ощущала, что ее намеренно скрывали от меня. Я же терялась в догадках.

Когда я в первый раз пришла в школу, то меня сразу удивило, что никто там не носил школьной формы. Все пришли в нарядной одежде, особенно девочки, и я в своем форменном платье с фартуком выглядела по крайней мере глупо, так мне показалось. И еще мне показалось, будто все стали бросать на меня косые взгляды и кривится в улыбках, примерно таких, какие, я точно знаю, очень раздражают мою маму. Я постаралась не обращать  на это внимания и перевести дело в шутку, но если честно, в тот момент мне было совсем не до шуток. Всегда неприятно появится в новой компании, которая, к слову сказать, не слишком мечтает тебя лицезреть, в каком-нибудь смешном или жалком виде. И тогда сразу становится ясно, что у тебя почти нет шансов. И я это поняла, почти сразу.

Все девочки в классе носили украшения, многие даже пользовались косметикой, что тоже не возбранялось, а потому я среди них – этакая серая мышь – смотрелась попросту глупо. В свою защиту я могла сказать только одно – да и то исключительно самой себе – что в моей «родной» школе, где я проучилась с первого по восьмой класс, порядки были совсем иные. Но разве это кого-то волнует?

— Смешное платье, — сказали мне.

— От бабушки досталось?

Я только улыбалась, нелепо и беспомощно, в ответ.

— Хм, — презрительно скривились в мою сторону мальчики.

Они тоже, надо сказать, мало в чем уступали своим одноклассницам: многие носили серьги в ушах и к своим нарядам относились более чем внимательно. Надо же…

Мне оставалось только надеяться, что в будущем я смогу подстроиться и быть ничуть не хуже.  И хорошо, если бы надежда эта была оправданной, но… Было ясно с самого начала, что мне достанется место только на задворках. Так оно, в общем-то, и случилось. Вскоре.

Как на новенькую на меня активно пялились только первые несколько дней. А потом, верно решив для себя, что узнали обо мне все – ну, пусть не все, но достаточно – для того, чтобы навсегда потерять ко мне всякий интерес. Видно, что они быстро составили свое мнение обо мне, весьма единодушное, нужно признать. И это мнение можно было бы выразить двумя словами: пустое место.

Никто не обращал на меня никакого внимания, не стремился подружиться или просто поговорить. Все они проходили мимо меня, как проходят мимо трещины в стене, мимо ниши, углубления, ямы, наконец, мимо того, что являет собой отсутствие, разрыв пространства, чужеродный элемент, не имеющий своей собственной сути – отсутствие –  а их взгляды смотрели как будто бы даже сквозь мое существо, не находя в том для себя никаких препятствий.  Отчего?

Скорее всего потому, что  я со своей стороны тоже не делала никаких попыток подружиться с ними. Или, что называется, влиться в коллектив, «поставить себя», как любила говорить в таких случаях моя мама –  в ее понимании это означало заставить других уважать и ценить тебя, относиться к тебе как к равному, а может быть, даже превосходящему существу. Но за что? К сожалению, я не видела ни одной причины, по которой кто-либо захотел бы уважать меня и ценить. И как можно заставить другого человека обращать внимание на того, кто ему абсолютно не интересен? Никто не обязан был общаться и, тем более, дружить со мной, если в том они не видели для себя никакого смысла. И глупо было бы обижаться на них за это. И я не обижалась.

По крайней мере, убедила себя этого не делать и со своими доводами была вполне согласна. И все, возможно, было бы хорошо, если бы только они оставили меня в покое…

*  *  *

Возвращаясь домой той же дорогой, прямой, как стрела, вдоль ряда безликих серых домов с одной стороны и еще более унылого и бесцветного забора – с другой, я думала над тем несоответствием, которое мне пришлось наблюдать: странно, что в таком городе живут люди, столь много внимания обращающие на свой внешний вид. Или, может быть, это своего рода компенсация? На фоне этой серой пустыни им хочется быть ярче? Чтобы хоть чем-то восполнить недостаток красоты? Может быть.

К сожалению, мне этот недостаток восполнить не удалось.

Я никогда не красилась и не могла себе позволить часто появляться в обновках. Вернее, вообще не могла себе такого позволить. Вместо форменного платья мама купила мне другое, но столь же практичное и удобное – «немаркое», как она выражалась, и главное, что натуральное. Выглядело оно довольно мрачно. Плюс черные туфли на старомодном каблуке и кофта, перевязанная из двух моих старых кофт – картина, я так понимаю, не особо привлекательная. Длинные волосы какого-то неопределенного белесого цвета, собранные сзади в хвост, бледные, невыразительные черты лица – что тут скажешь? На их месте, я бы тоже, наверное, с такой не дружила.

К тому же никакими другими достоинствами, представляющими или хотя бы могущими представлять неоспоримую ценность, я тоже, как выяснилось, не обладала. Если бы только я могла сказать о себе, как это часто бывает с другими:  пусть я некрасивый, зато умный, или ловкий, или еще что-нибудь  в этом роде, я бы, наверное, утешилась. Но ничего подобного.  И то, что теперь мне приходилось жить в этом пустом и тоскливом городе, в доме, больше похожем на отколовшийся кусок скалы, в комнате с пустыми блеклыми стенами, и каждый день ходить вдоль глухого бетонного забора по двадцать минут в одну сторону, казалось мне вполне заслуженным, и логичным.  И вся моя предыдущая – яркая и красочная – жизнь представлялась мне теперь как незаслуженно подаренное мне счастье, случайно выделенное, по ошибке. А теперь вот все встало на свои места.

Сидя в классе за последней партой в полном одиночестве, я разглядывала тех, кто сидел впереди. Изучала их одежду, манеру разговаривать и держаться. Со своего места мне прекрасно видно было, кто чем занимался на уроках тайком от учителя. Кто-то читал под партой книжку, кто-то прятал шпаргалки, кто-то писал записки и незаметно пересылал их через соседей – мальчик девочке, девочки – мальчикам.  Я пока не знала никого по именам, никак не могла запомнить, скорее всего потому, что все они казались мне одинаково чужими. Для меня пока существовала только их внешность и внешние же проявления, которые тоже были мне довольно чужды.

Но часто я ловила себя на мысли, что эти мои потаенные наблюдения увлекали меня гораздо больше, чем предмет урока. Я невнимательно слушала учителя, и если меня неожиданно спрашивали, не могла ответить даже на самый простой вопрос. Просто потому что не слышала его. Я поднималась и молча стояла на виду у всех, тщетно пытаясь сообразить хоть что-то, чем еще сильнее провоцировала насмешки в свой адрес.

— Эй, Каркуша, — оборачиваясь, шептал мне мальчик с соседнего ряда, когда учитель, сделав замечание, позволял мне наконец сесть на свое место, — отличный ответ! Всю ночь, наверное, зубрила? А?

Тут же оборачивались и другие, те, кто расслышал его слова, одаривая меня кривыми улыбками, насмешками и презрительными фырками. Учитель стучал указкой по классному журналу, вновь призывая ко вниманию, и урок продолжался. Я же тем временем проходила совсем другой урок.

«Каркуша» — так они прозвали меня, и с тех пор, как появилось это прозвище, никто и никогда не называл меня больше моим настоящим именем. Это прозвище придумал тот самый мальчик, с соседнего ряда, которого, кстати, звали Матвей, а еще точнее – Мэтью. Это у них была такая мода – переделывать все имена на другой манер – так, все Сергеи сплошь были у них Сержи, Алексеи – Алексы, а Максимы – Максы. Девочки предпочитали называть себя более изыскано, не столь плотно отталкиваясь от первоначальных имен, а потому были среди них какие-то Сабрины, Алисы, Джулии и проч. Сложно запомнить.

 Этот Матвей, в первую голову начавший потешаться надо мной, был живой и подвижный мальчик, довольно невзрачный с лица и скорее щуплого, чем атлетического телосложения, но очень свободный и уверенный в себе, напрочь лишенный всех сомнений и предрассудков по собственному поводу. Если он шутил, то был уверен, что это смешно, и потому вполне законно ждал ответной реакции, которая не могла не последовать. Все, что он высказывал, считалось – и прежде всего им самим – истиной в последней инстанции. И если он хотел чего-то, то всегда получал, умея настоять на своем. Удивительные эти способности его разъяснились мне достаточно быстро: просто он был так воспитан, потому что  родители у него были очень богаты.  Ничем особенным он больше не отличался, если не считать его громкого голоса и поразительной способности появляться везде и всюду.

Матвей слыл в классе главным заводилой, часто работал на публику, и эта публика, надо сказать, принимала все его выходки с завидным единодушием и постоянным одобрением. Это именно он крикнул тогда первым про мое платье: «От бабушки досталось?», — отчего все, кто был в тот момент поблизости – не от меня, но от него —  сразу посчитали  своим долгом тоже пошутить на мой счет. Ха-ха.

Странно, но, кажется, именно этот невинный эпизод явился основополагающим в том отношении всего класса ко мне, какое сложилось позднее. Поначалу же все их насмешки я склонялась расценивать как шутки, пусть немного грубые и обидные, но все-таки не против была посмеяться вместе со всеми, пусть даже и над собой. Я надеялась, что привыкну, и они тоже привыкнут воспринимать меня такой, какая я есть.  И они привыкли.

Матвей никогда с тех пор не пропускал возможности надсмеяться надо мной, или просто задеть, обидеть. Я же завидовала его модным джинсам и тому, как он держался в компании – легко и раскованно, переняв подобный уверенный стиль поведения, скорее всего, от родителей.

Хорошо, когда положение в обществе – а не старое платье – достается тебе по наследству.

*  *  *

Постепенно осень напоминала о себе: пасмурным небом и редкими дождиками. В отсутствии солнца наш район вообще приобрел вид самый унылый, но пусть бы и так, зато пришла долгожданная прохлада.  Бедные деревья теряли листок за листком. И мне снова было жаль их. Странное дело, но листья на них отчего-то не желтели и не краснели, как это обычно бывает с другими деревьями по осени, но как-то сразу ссыхались, чернели и опадали на мертвую траву, оставаясь лежать там расколотыми обгорелыми черепками. Что это с ними?

И я смотрела на эти деревья с их отмирающими навсегда листьями с тем неприятным чувством, с каким смотрят на жутко-лысеющую голову родственника, больного раком. Когда волосы вылезают прядями, и не понятно, стоит ли ждать улучшения, или это уже начало конца?

Я вспомнила того человека. Как он сидел на больничной койке, с каким-то потерянным и испуганным видом. Он хватался за голову, а когда убирал руки, в каждой руке у него оставалось по пряди волос. И тогда он что-то говорил моей маме, быстро-быстро, рассерженно и злобно, а потом плакал, утыкаясь в ладони, продолжавшие сжимать те выпавшие пряди. Кажется, это был мой отец.

Вот и на деревьях вскоре не осталось ни одного листка. Хотя осень была совсем молода, тепла, нежна и празднична. Но нечего было больше смотреть на деревья. Ясно, что теперь ничего не изменится в них до самой весны, если вообще когда-нибудь что-нибудь изменится.

Часто мне казалось, что многие в классе смотрели на меня с презрением. Отчего? Но даже самой себе мне представлялось бессмысленным задавать подобный вопрос – ведь я для них чужая. К тому же, на их фоне я выглядела достаточно бледно.

Порой по утрам, собираясь в школу, я придирчиво разглядывала свое отражение в зеркале в ванной и тайком от мамы пробовала ее помаду, тушь, тени для век. Пробовала представить себя с модной стрижкой и в модном платье… Ничего не выходило: я ужасно не нравилась себе такой, как была, но еще больше не нравилась такой, какой хотела стать. Всякая косметика, казалось, только подчеркивает уродство моего лица, и одежда мне годиться только та самая, какая на мне. Пугало огородное. И тогда мне нестерпимо хотелось плакать, закрыться в комнате и никуда не идти, до тех самых пор, пока не произойдет чудо, и я сама собою не обращусь в красотку, или же хотя бы чуть-чуть не продвинусь в ту сторону.

Мама стучала в дверь ванной.

— Поторопись, а не то опоздаешь, — говорила она строго. – Сколько можно торчать перед зеркалом? Я не понимаю. Лучше от этого ты все равно не станешь.

И я думала, можно ли расценивать эти ее слова как свидетельство того, что и она считает меня некрасивой,  бездарной, полным ничтожеством? Или же…

Но приходилось идти.

Я выходила из дома с тяжелым сердцем, ощущая себя так, будто отравилась несвежей пищей, и все кругом казалось мне уродливым, безрадостным и бесцветным.

Хотя, может быть, так оно и было в действительности. Шагая по прямой, как взлетная полоса, улице, я рассуждала на тему своего места в мире, пытливо сравнивая себя со всеми по очереди девочками в классе, и сравнение это всякий раз выходило не в мою пользу.

— Эй, Каркуша! – кричал мне Матвей на школьном дворе. – Что, опять ворон считаешь?

— Ага, родственников высматривает!

— А они давно уже улетели на юг.

Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Чего тут смешного? Не понимаю. Тем более что вороны никуда не улетают. Серые птицы с черными головами они словно созданы, чтобы жить именно в таких местах, где только мертвый серый асфальт под ногами, безжизненные деревья, покрытые, словно струпьями, ссохшимися почерневшими листьями, и свинцово-серые тучи вместо неба над головой.

*  *  *

У меня был мяч. Небольшой такой мячик на тугой резинке. И вот по дороге в школу и из школы я всякий раз била им о землю – в такт через шаг. Просто так, от нечего делать. Вовсе не со злости и не оттого, что хотела отвести душу, нет. Я лупила этим каучуковым мячом о тротуар потому, что мне нравилось само ощущение – как он упруго ударялся об асфальт с тугим и гулким звуком, а потом отлетал, оттягивая резинку. И снова…

Мама ругала меня.

— Оставь сейчас же! – требовала она. – Тебе уже не пять лет. Ходишь, как полоумная, с этим мячом. Что соседи скажут? Прекрати немедленно, ты меня поняла?

Я не поняла. Что тут такого? И потом, если ее волнует только это. Что скажут соседи? О, было бы о чем беспокоиться. Еще ни разу за все то время, что я ходила по дороге, я не встретила ни одного из них. Временами мне даже начинало казаться, будто во всем районе живем только мы одни. А все остальное вокруг нас – это только декорации, приготовленные кем-то для – чего? Точно не знаю. Нет, конечно, я замечала следы чьего-то присутствия: в окнах по вечерам загорался свет, появлялись какие-то машины возле соседских подъездов, слышались голоса. Но никогда я не видела тех, кто производил все эти действия. Странно. Так что мне даже начало казаться, будто та шумная компания ребят, часто сидевшая летом по вечерам у нас под окнами на бетонных клумбах и скамьях во дворе – была компанией призраков на каникулах. Которым надоело вечно быть невидимыми и безмолвными, вот  они и решили немножко отдохнуть. А потом лето закончилось, и они вновь исчезли вместе с ним.

С некоторых пор меня стало преследовать ощущение, будто бы у меня на глазах  какие-то волшебные очки, делающие невидимыми всех, с кем я не знакома лично. Странное ощущение. Но как еще объяснить этот еще более странный факт. Никого вокруг, пустота. Проезжают машины, но это машины, дует ветер, колышется и шуршит сухая трава, пролетают мимо вороны с хриплым карканьем – кар-р-р!, далеко разносятся звуки, где-то хлопает железная дверь, стучат каблуки за углом, играет радио, но нет – никого нет. И страшно представить, что в это же самое время множество людей проходит мимо тебя, обгоняя справа и слева, навстречу. Они разговаривают между собой, шутят, смеются, выясняют отношения, сердятся, торопятся попасть на работу. И может быть, видят совсем другое?  Совсем иначе?

В тот день, сухой и холодный, пасмурный осенний день, я как обычно, направилась поутру в школу. По прямой, как линейка,   широкой улице, за четыре квартала отсюда. По своей привычке, от которой не находила причин отказываться, я, как всегда, долбила своим мячом, с силой ударяя о землю и возвращая назад, дергая за резинку. Настроение у меня было не очень. Я размышляла о том, отчего это мама постоянно сердится на меня. Кричит, раздражается, не разговаривает. Или, может быть, ей неприятно само мое присутствие? Ведь я все делаю не так, неправильно, наоборот. Я ни к чему не приспособлена и даже в школе не могу учиться как следует. Может, кто-то нажаловался ей на меня? Или это невидимые мне соседи доложили, что я так до сих пор и не выбросила свой мяч? Она не объяснила. Сказала только, что если я хочу чего-то добиться в жизни, то нужно перестать сидеть в собственной скорлупе и смотреть на мир этакими рыбьими глазами. Нужно действовать, и активно. А если все время ждать, что кто-то придет и принесет тебе все и сразу на блюдечке с голубой каемочкой, то этого не дождешься. «Ты меня поняла?!» — довершила она свои слова вопросом, прозвучавшим едва ли не с угрозой.

Только с чего она, собственно, взяла, будто  мне чего-то не хватает? Ведь я не жалуюсь. И ничего у нее не прошу. Это она…

Вдруг мяч внезапно сорвался c резинки и, отскочив от земли, подпрыгнул и покатился на проезжую часть. Я мигом бросилась за ним вдогонку, даже не посмотрев по сторонам. Но едва только я сошла с тротуара, как у меня за спиной вдруг раздался резкий визг трущихся об асфальт шин и громкий сигнал: би-и-и-и-и-и!!! би-би!!! В ту же секунду я отскочила, почти инстинктивно, обратно на тротуар, и обернулась.

Позади меня на проезжей части, слегка развернувшись в сторону встречной полосы, замерла неподвижно большая черная машина с тонированными стеклами.  Ее покатая крыша, изогнутая, словно спина пантеры, готовящейся к прыжку, смотрелась решительно и агрессивно. Черные стекла, словно слепые глаза, сверкнули зловеще. Она была отполирована так, что даже волосок, случайно прилипший к капоту, показался бы бревном в глазу.

Машина остановилась таким образом, что со своего места сквозь лобовое стекло мне невозможно было рассмотреть водителя. Если только специально не подойти и не посмотреть, кто это там только что едва не раскатал меня по асфальту. Я ждала, что вот-вот двери откроются, и он сам выйдет наружу и примется поносить меня, на чем свет. Но никто из машины не выходил.

От пережитого только что сильного испуга, я буквально не могла сойти с места. Я стояла, словно приклеившись к  тротуару, и чувствовала только, как у меня дрожат коленки и как пересохло во рту. «Вот разиня! – ругала я себя. – Едва под машину не угодила из-за своего мяча! Надо же!»  Было до ужаса страшно смотреть на это огромное железное чудовище, едва не погубившее меня минуту назад, но в то же время мой взгляд как будто притягивало к замершей совершенно неподвижно и беззвучно черной машине.

И хотелось броситься наутек, и бежать скорее-скорее прочь, чтобы разом и навсегда вытравить из собственной памяти это жуткое зрелище, этот кошмарный конфуз. Но, словно парализованная каким-то необъяснимым  чувством, я только медленно пятилась так, будто кто-то невидимый теснил меня с тротуара все дальше и дальше к газону. Невидимый же водитель так и оставался сидеть внутри своей машины, не подавая никаких признаков присутствия.

Вдруг машина молча – именно молча – тронулась, выровнялась на дороге и поехала прочь совершенно  беззвучно. И казалось, будто широкие колеса ее не катятся, а скользят по асфальту, как по льду.  В  ту же секунду как будто бы что-то щелкнуло у меня в мозгу, и я мигом бросилась наутек, навсегда позабыв про свой злополучный мяч.

*  *  *

На урок я, конечно же, опоздала. Но мне представлялось, что какое-то там восьмиминутное опоздание еще не повод, чтобы с позором выдворять человека  из класса. Оказывается, я ошибалась.

— Попрошу вас выйти вон! – гневно произнесла в мою сторону учительница литературы, едва только я появилась с извинениями на пороге класса. – Вы отрываете нас от урока. И впредь попрошу внимательнее следить за своим поведением!

Я молча закрыла дверь. Подумаешь. Кстати, это у нее всегда так: к прогневившему ее ученику она непременно начинает обращаться на «вы», как будто бы разом возводя стену между возглавляемой ею армией паинек и тем провинившемся негодяем. Пусть так.

Не долго думая, я отправилась в рекреацию и уселась там на широкий подоконник. Болтая ногами, я раздумывала о том, что случилось. Из соседних кабинетов раздавались приглушенные голоса других учителей. Прислушиваясь к ним, на какое-то время я отвлеклась от неприятных мыслей. И мне даже легче стало на душе, оттого что меня выгнали с урока и не придется теперь отвечать стихотворение, которое задали выучить наизусть. Стихотворение я, разумеется, выучила. Но декламировать перед всем классом было для меня сущим мучением. А потому я все время торопилась поскорее отделаться, и строчила, как из пулемета: та-та-та-та. Ни о каком выражении тут не могло быть и речи. А потому, больше тройки мне никогда не ставили.  Так что, пусть меня выгнали, зато не будет и тройки. Хотя, с ее-то характером, она обязательно влепит мне прогул…

«Изобретение колеса явилось для всего человечества тем счастливым толчком к прогрессу, который и определил…» — донеслось вдруг  до меня из кабинета истории, который располагался как раз напротив. И в тот самый момент я вдруг снова вспомнила о той злополучной машине. В голове крутилась только одна картина: как я бездумно прыгаю с тротуара на дорогу и в тот же момент буквально в каком-то метре позади меня внезапно раздается визг тормозов и громкий сигнал, я оборачиваюсь… И снова то же самое.

Теперь, когда первый испуг прошел, я могла подумать о том, что случилось. И именно теперь мне пришла в голову страшная мысль: «А ведь он мог бы сбить меня насмерть!»  И едва я успела подумать об этом, как страшные картины стали рисоваться у меня в голове: вот я бегу и вдруг сильный удар в бок, и вот уже я падаю, со всего размаха ударяясь головой об асфальт, отчего сразу теряю сознание, ощутив только мгновенную резкую боль. А потом, когда я уже лежу без чувств, меня переезжает пополам это огромное железное чудище, калеча и переламывая кости. Я очень явственно представила себе это, так явственно, что даже голова закружилась, и я ощутила дурноту во всем теле. А дальше ничего – просто смерть.

Соизмеряясь с этими воображаемыми образами, все остальное казалось мне мелким, несущественным. «И никто бы не узнал тогда, выучила я стихотворение или нет, — пронеслось в голове, — а все их насмешки, и издевательства уж не имели бы ко мне никакого отношения».  И едва только я успела подумала об этом, как поймала себя на следующей мысли: пусть на какое-то мгновение, но мне вдруг отчаянно захотелось умереть.

Внезапно напряженную и сгустившуюся вокруг меня тишину резко прорвал хриплый и дребезжащий школьный звонок. Он вонзился в мой мозг совершенно неожиданно, заставив вздрогнуть, и встрепенувшись, я разом забыла обо всем, о чем думала до тех пор. Захлопали раскрывающиеся повсюду двери и понеслись, громко топоча ногами, школьники.

Вместе со всеми бежали в столовую на завтрак и мои одноклассники.  Мне есть совсем не хотелось, а потому я решила еще немного посидеть на своем подоконнике, до начала следующего урока. Вдруг ко мне подошла одна девочка из нашего класса. Спокойная и рассудительная, аккуратная и опрятная отличница. Звали ее, кажется, Алена. Лично  для меня она выделялась прежде всего тем, что носила необычайной длины толстую косу  смоляного цвета. И волосы были так гладко  зачесаны ото лба назад, что не выбивался ни единый, будто бы это были вовсе и не волосы, а отполированная до блеска черная железная шапка с довеском в виде косы. Было это тем более странно, что остальные девочки из нашего класса все без исключения  ходили с модными стрижками, если не короткими, то очень короткими.

— Ты не идешь на завтрак? – спросила Алена так, будто бы я пропускала финал кубка мира по футболу или церемонию вручения Нобелевской премии.

— Нет. А ты?  — попыталась я изобразить такое же удивление.

— Я вообще никогда не завтракаю, — ответила она так, будто гордилась таким счастливым свойством своего организма. – У меня от школьной еды  изжога.

Представляю тогда, что она кушает дома. Вернее, совершенно не представляю. И потом, чего это ей вдруг взбрело в голову разговаривать со мной? Никогда раньше такого желания у нее не возникало.

— Ты знаешь, — вдруг начала она столь доверительно, будто намереваясь раскрыть самую сокровенную тайну своей лучшей подруге, — мой дедушка позавчера сильно отравился. Так что даже пришлось отправить его в больницу.

Ну и? Чего она хочет от меня? Что я должна сказать?

— Очень сожалею.

— А потом я вышла на улицу  и увидела, как мимо нашего дома медленно проехал катафалк. И тогда я подумала, что теперь мой дедушка непременно должен умереть.

— А почему он должен умереть? – поинтересовалась я.

— Как? Ты разве не знаешь?

— А что я должна знать? – изображать предельное удивление больше уже не хотелось.

— Что если мимо дома, в котором лежит больной, проедет катафалк, то больной обязательно умрет.

— Какие глупости. Неужели ты в это веришь?

Как я успела заметить, именно отличницы по какой-то причине склонны верить вещам самым невероятным.

— Конечно. В это все верят.

— Кто это все?

— Все.

Интересно, я-то тут при чем? Чего это ей вдруг приспичило делиться со мной подобными откровениями. Алена пристально глядела на меня. У нее были темные густые брови и алый рот, ярко выделявшийся на белокожем лице. Она смотрела так, будто знала, что я намеренно что-то скрываю от нее. Потом произнесла серьезно:

— Это очень опасно, поверь мне. Потому что…

— Алена! – вдруг раздался голос другой девочки из нашего класса. Она заглянула в рекреацию и позвала: — Алена, иди сюда!

— Ладно, потом поговорим, — сказала она мне на прощание, уже довольно холодно.

О чем? О чем поговорим? И какое отношение могу я иметь к ее дедушке? Странно все это. Или, может быть, она думает, что я тоже верю во всю эту ерунду? Нет-нет, даже и слушать ничего не стану. Еще не хватало заразиться этой паранойей. Мне и своих проблем достаточно.

*  *  *

Вернувшись домой под вечер, на обеденном столе я обнаружила записку.

«Задержусь на работе. Приготовь ужин, вымой всю посуду и уберись наконец в своей комнате. Целую, мама», — говорилось в ней. Я повертела бумажку в руках. И почему это нужно именно сегодня? Убираться, я имею в виду. Мне, между прочим, еще и уроки задают.

Я села на стул и включила телевизор.  Там передавали сводки происшествий.

«Сегодня днем, в одном из центральных районов города N., — безразличным голосом вещал телеведущий, — грузовик одной пивоваренной компании совершил наезд на пешехода. Им оказалась четырнадцатилетняя школьница, которая от полученных травм скончалась по дороге в больницу. На водителя грузовика заведено уголовное дело по статье…»

Я выключила телевизор. Делать ничего не хотелось. Я никак не могла избавиться от ощущения, что вымазалась в чем-то липком, неприятном и грязном. Хотелось помыться. Я направилась в ванную.

Пустив горячую воду, я наслаждалась, стоя под душем. Потом намылилась душистым гелем. Вот, теперь я буду чистой, и никакая грязь ко мне больше не пристанет. Вдруг в трубе что-то заклокотало, забурлило и зафыркало, полилась какая-то ржавчина, и в итоге все иссякло. Стоя вся в мыле, я в недоумении уставилась на пустой дождевик. И что? Где же вода? Я принялась крутить ручки смесителя – безрезультатно. Вот дела…

Кое-как вытираясь полотенцем, на котором оставались ржавые разводы, я думала о том, что неприятности если и случаются, то непременно все разом.  Что теперь делать без воды? Даже помыться, и то не удалось как следует.

Одевшись в домашнее, я  снова направилась в кухню с непременным желанием приготовить-таки ужин. Стало ясно, что придется обойтись чем-нибудь попроще. Рыба, оставленная мамой размораживаться в тазу, особого энтузиазма во мне не вызывала. Как ее теперь чистить? Никак. К тому же – я порылась в ящике под плитой – ни одной чистой сковороды.  Ладно. Можно, в конце концов, сделать яичницу, салат там какой-нибудь…

Я полезла в холодильник, изучить ассортимент имеющихся продуктов. Есть над чем потрудиться. Я снова включила телевизор и принялась за дело.

Прошло около часу, когда хлопнула входная дверь. Войдя в квартиру и не обнаружив ожидаемых ею ароматов, которые должна была по ее подсчетам, распространить кругом жареная рыба, мама с порога заявила:

— Ты что же, так ничего не изжарила до сих пор?

— Я не смогла…

— Господи, ну когда ты уже хоть что-нибудь сможешь?! – она вошла в кухню, не раздевшись

— Мам, не сердись, пожалуйста, у нас воды нет.

— Воды нет? – переспросила мама, возвращаясь в прихожую, чтобы повесить плащ. – Как это воды нет?

— Я не знаю. Отключили, наверное.

— Ага, отключили, – вернувшись, она принялась требовательно крутить краны над раковиной в кухне. –  И когда? – произнесла в недоумении, но все так же решительно и строго.

— Часа полтора назад.

— А сантехника ты вызвать не догадалась?

Надо признать, что не догадалась.

Вооружившись телефоном, мама отправилась ругаться с сантехником. Понятное дело, что мои кулинарные потуги так и останутся теперь неоцененными. Наплевать, конечно. Но я снова была виновата во всем. И что было делать? Оставалось только удалиться в свою комнату.

Лежа в кровати, я снова думала о том, что случилось утром. Странное дело, но страх до сих пор не отпускал меня. Напротив, он словно сгущался равно как сгущалась вокруг темнота. И снова какие-то невообразимые картины стали сами собой лезть мне в голову, заставляя очень явственно переживать то, чего мне так счастливо удалось избежать наяву.

Я хотела рассказать обо всем маме, утаив, естественно, что бросилась вдогонку за  мячом. Только про то, как на меня чуть не наехала машина. И тогда, наверное, я быстро позабыла бы обо всем. Потому что моя мама отличается завидной способностью видеть во всем, что происходит, только то, что происходит, не больше – но и не меньше. Иными словами, ей абсолютно чуждо всякое домысливание различных фактов до приведения их к некоторому – заранее выбранному – знаменателю. Что, скорее всего, ее так раздражает во мне –  это перевернутое восприятие, когда я стремлюсь в любом предмете или происшествии находить подспудные, придуманные смыслы, отказываясь видеть то, что лежит на поверхности. Именно это постоянно выводит ее из себя. «Рыбий взгляд» — так она называет. Теперь мне стало наконец понятно, что она имеет в виду. Выпученные, остановившиеся, невидящие, бессмысленные глаза, устремленные не понятно на что.  «Зачем придумывать? — кажется, так и хочется ей сразу сказать мне. – Просто посмотри вокруг? И делай так, как делают другие. Что еще?»

Наверное, она права. За весь вечер я так ни разу и не вспомнила, что даже не приступала к домашнему заданию.

*  *  *

На следующий день, направляясь в школу, я старалась не думать о том, что случилось со мной вчера. Подумаешь, с кем не бывает. Тем более, что ничего ведь и не случилось. В отличие, например, от той – другой – девочки, которую на самом деле сбил насмерть пивной грузовик. Я всячески гнала от себя эти мысли, но чем больше я усердствовала, тем навязчивее преследовал меня тот жутковатый образ черной машины.

«Странно, — размышляла я вслух, — что я даже не слышала, как она приближалась: ни звука мотора, ни шороха шин, ничего. А ведь дорога была практически пустая. Впрочем, все возможно. Просто я задумалась… Так что не стоит больше думать. Хотя бы об этом». Я сделала над собой усилие выбросить все из головы. Но, практически не отдавая себе в том отчета,  провожала внимательным взглядом все машины черного цвета, проезжавшие мимо. Не она ли это? Но нет, не она.

Войдя в здание школы вместе со звонком, я со всех ног бросилась на второй этаж. Не хватало еще, чтобы меня снова выгнали с урока. Но учитель математики был не так строг. Когда я вошла в класс, он даже не взглянул на меня, сидя за столом и разбирая тетради, которые сдали ему вчера на проверку.

— Итак, — произнес он, призывая в класс тишину, и постучал, по своему обыкновению, указкой по журналу, — дежурные, раздайте, пожалуйста, тетради.

Тут же поднялись две девочки с первой парты и, поделив стопку пополам, принялись расхаживать между рядами, вручая подписанные тетради их владельцам.

— Надо сказать, — продолжал тем временем учитель, — что вашей самостоятельной работой я остался вполне доволен, за исключением, пожалуй, двух человек – это Белога, — он назвал фамилию отъявленного двоечника и оболтуса, который, кажется, никогда не получал ничего, кроме двоек,  и…

Я вздрогнула, услышав свою фамилию. Учитель серьезно смотрел прямо на меня.

— А тебя я попрошу подойти ко мне после урока, — в голосе его не сквозило ни угрозы, ни неприязни, ничего такого, что могло бы насторожить и взволновать. Напротив, он говорил ласково и с участием, какое я давно отвыкла принимать в свой адрес.

Я кивнула.

— А теперь продолжим урок…

Невидящими глазами я уставилась на доску, где чертилась и доказывалась какая-то сложная теорема. Я думала о том, что происходит. Странно, я была уверена в том, что выполнила работу правильно. Конечно, могли встретиться какие-то ошибки… Но отчего он не отдал мне мою тетрадь? Я терялась в догадках и не могла дождаться звонка. Со страхом –  и с надеждой развеять этот страх.

Когда урок закончился и все вышли из класса, я подошла к учительскому столу.

— Посмотри сюда, — учитель сразу перешел к делу. Он раскрыл передо мной мою тетрадь. – Как это объяснить?

Он взглянул на меня. Я же уставилась в тетрадный разворот.

От волнения я не сразу сообразила, что он хочет показать мне. Двойки на полях я не заметила, никаких исправлений тоже… Но потом до меня дошло: я увидела, что листы с моей проверочной работой попросту вырваны. Как?

Теперь уже я смотрела на учителя во все глаза.

— Что это значит? – спросил он довольно спокойно и даже вежливо. – Тебе не кажется, что не совсем…

— Но это не я! – воскликнула я раньше, чем он смог продолжить свою обвинительную речь.

— А кто же? – поинтересовался он таким тоном, как спрашивает сыщик преступника, не подозревающего, что его давно уличили. – Ты можешь мне объяснить?

— Н-нет…

— Ладно, — он закрыл тетрадь и вручил ее мне. – Как бы то ни было, но мне пришлось поставить тебе неудовлетворительно. Если хочешь, можешь исправить оценку, если останешься сегодня после уроков и напишешь работу заново.

— Хорошо, — я кивнула, и собралась уйти.

— И больше не шути так, — произнес он с улыбкой.

— Но… — я поняла, что оправдываться нет смысла.

Выходя из кабинета, я думала о том, кто это мог сыграть со мной такую злую шутку. И как это ему удалось? Хотя, чего уж проще. Все тетради лежат на столе, во время перемен кабинеты никогда не запираются – пожалуйста, зайди, отыщи нужную, вырви листы и положи на место – дело пары минут. И никто ничего не узнает. А я получу свою двойку. Но это уже слишком! Кто способен на такое?

— Ну что, Каркуша, опять отличилась? – через коридор Матвей пустил в меня скомканной бумажкой.

«Конечно же! – догадка мгновенно вспыхнула у меня в мозгу. – Это он, кто же еще?»

— Матвей, — я решительно направилась к нему.

— Зови меня Мэтью, — приказал он, встав прямо передо мной и выпрямившись, засунув руки в карманы.

Я пропустила его замечание мимо ушей.

— За что ты так ненавидишь меня?

— Ненавижу? Тебя? – он улыбался. – Да ты не слишком ли много о себе воображаешь?

— Я серьезно. Говорить гадости – это одно, но портить тетради…

— Чего-чего?

— Портить тетради, мне кажется, это уже слишком.

— Ты что, белены что ли объелась, Каркуша? Какие тетради? Ты это о чем?

Удивление его было настолько непритворным, что я как-то сразу засомневалась в своих подозрениях. И вновь почувствовала себя глупо и жалко, беспомощно.

— Какие еще тетради? – он не отступал, требуя ответа.

Я хотела уйти, но он преградил мне путь.

— Отвечай, чего несешь?

— Кто-то вырвал из моей тетради листы с контрольным заданием, — теперь словно  бы я сама оправдывалась перед ним. – И теперь мне придется делать все заново.

— А я-то тут при чем?! – он даже как будто разозлился. – Еще раз скажешь такое, узнаешь тогда, что такое настоящая ненависть, ты меня поняла?

Я не отвечала.

— Поняла, я спрашиваю?

— Да, — произнесла я чуть слышно.

— А теперь иди и постарайся мне больше на глаза не попадаться. А не то, — он сделал в мою сторону жест, должный означать мое полное изничтожение, — и сам засмеялся, как удачно вышло.

Следом засмеялись и остальные – человек пятеро – его команда.

Мне ничего не оставалось, как удалиться, с позором.

«Это не он, — думала я, спускаясь по лестнице на первый этаж, — я же опять повела себя, как дура. Нужно было вначале убедиться, как-нибудь проверить, выведать… Или все-таки он? Ведь ему ничего не стоит сыграть на публике все, что угодно. Были бы зрители. А что если проследить за ним? Если один раз сошло ему с рук, он непременно повторит снова. Ведь фантазией он не отличается, сразу видно…»

Внезапно на лестничной клетке я столкнулась с Аленой. Я так задумалась, что даже не заметила ее.

— Извини, — сказала я ей и хотела было  идти дальше, но она остановила меня.

— Ты куда?

— Как куда? На урок.

— А ты разве не знаешь, что урока не будет? Учительница физики заболела, а замены нет, так что, можно идти домой.

— Это правда? – спросила я недоверчиво. Что им мешает подшутить надо мной еще раз?

— Правда. Не волнуйся, я тебя обманывать не стану, — сказала Алена проникновенно и словно намекая на что-то. –  Мне ты можешь верить, — последнюю фразу она произнесла каким-то приглушенным голосом, словно желая меня убедить – или может загипнотизировать?

Алена посмотрела мне в глаза. Ее лицо было спокойно и непроницаемо. Она смотрела на меня  изучающее, и выжидательно. Ждала от меня чего-то? Чего?

— Как твой дедушка? – спросила я в свою очередь, чтобы перевести разговор на отвлеченный, как мне казалось, предмет. – Надеюсь, он не умер?

— Нет, не умер, — ответила Алена спокойно. – Но он в коме. На аппаратах. Врачи говорят, что шансов нет. Потому что его мозг уже не живой. И он никогда не очнется.

Я не знала, что сказать. Бывает.

— И что же теперь будет? – спросила я.

— Ничего. Он умрет, рано или поздно.

Я взглянула на нее. И вдруг мне показалось, что лицо ее исказилось в какой-то зловещей гримасе, улыбка смерти блуждала на ее губах, и глаза сверкнули, как вспыхнули изнутри, всего на секунду – я отшатнулась, и снова посмотрела на нее. Ничего подобного. Лицо ее было спокойно и, можно даже сказать, безмятежно. Как будто только что мы с ней говорили не о ее умирающем дедушке, но собирали цветы в саду –  на венки.

— Алена! – вдруг раздался голос из коридора. – Ты идешь?

Следом за тем внизу лестницы появилась девочка из нашего класса – Вероника, подруга Алены. Она как будто всегда и везде ходила за ней следом. У Вероники были темно-каштановые вьющиеся волосы до плеч, приятное открытое лицо немного грубой лепки, но с маленьким аккуратным носиком и узким подбородком. Когда она улыбалась, уголки ее губ опускались вниз. Теперь она стояла у лестницы и ждала свою подругу, чтобы вместе идти домой.

— А теперь иди домой, — сказал мне Алена на прощание, — только смотри, будь осторожна… — она приостановилась, взглянув на меня вполоборота, — не попади под машину.

— Алена! – снова звала ее Вероника. – Давай быстрее, нас ждут.

Я ошарашено проводила их обеих  взглядом. Алена весело прыгала вниз со ступеньки на ступеньку. Вероника пустилась бежать по коридору. А я направилась обратно на второй этаж, переписывать проверочную работу.

«Что все это значит? – думала я, поднимаясь. – И откуда ей известно? И про  машину, и вообще…  Хотя, — я тут же попыталась успокоить себя, — ничего ей не известно. Она просто хочет, чтобы я так думала. Хочет напугать меня. Потому что знает, что я хожу домой вдоль дороги. И тоже телевизора насмотрелась. Хочет, чтобы со мной было как с той девочкой, попавшей под грузовик. Подумаешь. Не стоит во всем видеть какой-то умысел. Не удивлюсь, если и про дедушку она выдумала все от начала и до конца».

*  *  *

За все выходные я ни разу не вышла из дома. Лил холодный мерзкий дождь, все размокло, раскисло и разлезлось. Стоя у окна, я наблюдала, как увеличивались грязные лужи во дворе, на том пятачке, посыпанном песком вперемешку с гравием, где любила летом собираться компания призраков. В бетонных клумбах плавали окурки и алюминиевые банки, чахлые газоны совсем посерели и выцвели, как выброшенные на помойку старые дырявые ковры, и только почерневший и блестящий от дождя асфальт производил приятное впечатление наполированной до блеска дорогой столешницы от гарнитура. Мелкие капли нескончаемого дождя то и дело заставляли вздрагивать лужи, дрожать и кривиться, как от множества слабых электрических импульсов вздрагивало бы, например, какое-нибудь живое желе. Если представить себе, что это не от капель, что лужи сами по себе…

— Опять сидишь без дела? — мама приоткрыла дверь в мою комнату. – Не надоело еще?

Я обернулась.

— Когда уже ты разберешь этот бардак? Самой разве не противно? Ты же девочка, в конце концов. Это просто неприлично, чтобы девочка жила в такой грязи. Не представляю себе, как ты будешь без меня. Все тебе нужно говорить. А когда у тебя своя семья будет? Тогда кто тебе говорить станет?

Отвернувшись от окна, я стояла с поникшей головой.

— Сейчас уберу.

— Стол как поставили криво в первый день, так он до сих пор и стоит. Ты за ним каждый день уроки делаешь, неужели трудно придвинуть? – она подошла к письменному столу и, схватившись за угол, резко придвинула его к стене. – Надеюсь, хотя бы уроки ты сделала?

Я промолчала. Врать не хотелось.

— Я тебя спрашиваю. Или ты вообще со мной разговаривать не желаешь?

Нет, почему. Я всегда мечтала с ней поговорить. Только ей это обычно не нужно. Она и так все знает  гораздо лучше меня. И наши разговоры все чаще похожи то ли на снятие свидетельских показаний (вопросы здесь задаю я!), то ли на отчет о неважно проделанной работе. Всякие же высказывания не по существу воспринимаются не иначе как провокация.

Странно. Я уже  давно заметила  такое мамино свойство смотреть на все абсолютно трезвым и практическим взглядом и видеть  во всем только то, что есть на самом деле – на самом деле – не больше, но и не меньше. Только то, что есть. Это означает «мыслить здраво», по ее же собственному выражению. И почему-то только мое поведение, мои слова и поступки она склонна рассматривать всегда с каким-то вечным подозрением, и только в них находить некий тайный, скрытый и даже обидный для себя смысл. Отчего? Мне кажется, я никогда не давала ей поводов судить так обо мне, я никогда ее ничем не обижала, так мне кажется, и никогда не желала ей зла. Напротив, я ее очень люблю. Но она не нуждается в моей любви. Или старательно делает вид, что не нуждается. Зачем?

*  *  *

На следующей неделе, в понедельник, я отправилась в школу все под тем же нескончаемым дождем. Я успела позабыть почти все, что случилось со мной недавно, и утвердилась в своем стремлении позабыть все окончательно. «Главное, — твердила я себе, -не принимать все слишком близко к сердцу и ничего себе не воображать».

В плохую погоду машин на дороге было совсем мало. Я прошла два квартала, и за то время мимо проехала всего одна машина, навстречу. И еще одна обогнала. То была большая черная машина с изогнутой, как спина хищной пантеры, крышей. Та самая! Я даже остановилась, увидев ее. Это она. Спутать я не могла. Здесь таких машин больше нет. Или очень немного, совсем немного.

Машина ехала медленно, почти вплотную к тротуару, что тоже показалось мне очень странным. И пугающим. Отчего? Сама не знаю. Было похоже, что водитель собирается остановиться у обочины, и только все никак не выберет, где ему лучше это сделать. Так и уехал. Я снова ощутила какое-то неприятное холодное шевеление внутри. Что-то тут не так. Хотя… Что такого? Может быть хозяин этой машины живет на той же улице, что и мы, и просто ездит на работу – точно так же, как я каждый день хожу в школу? Почему нет? Жаль только, что мне снова не удалось его рассмотреть.  Может быть, тогда я перестала бы думать всякую ерунду. Например о том, что он хотел меня задавить. Теперь уже нарочно.

Господи, ну кому придет такое в голову?!

Сидя на уроке, я исподволь наблюдала за Матвеем. И понемногу за всеми остальными тоже. Теперь я даже рада была, что сидела за  последней партой, и у меня не было соседа. И учителям не видно было, что я пишу –  или не пишу –  в своих  тетрадях.

Матвей вел себя совершенно обычно, как будто бы ничего не произошло между нами. Хотя, для него, вероятнее всего, так оно и было на самом деле. Уже в следующую минуту он и думать забыл о моем существовании, а я…

Нет. Но все-таки, кто-то же вырвал страницы из моей тетради. Кто? Кому еще могла прийти в голову столь дурацкая и дерзкая шутка? Я всматривалась в спины одноклассников, надеясь разгадать тайну исчезновения страниц. Мысленно я оценивала каждого из них, пытаясь представить в подобной ситуации. И чем дольше я думала, тем сильнее мне казалось, что моя первоначальная догадка была верна. Если, конечно, отрешиться от той мысли, что это вообще мог сделать кто угодно.

Второй вопрос – зачем? Кому понадобилось так шутить со мной? Ради чего? Чтобы выставить меня в дурацком свете перед учителем? Или спровоцировать очередную двойку? «Не слишком ли ты много на себя берешь, Каркуша?» — вспомнились мне эти слова. И действительно. Я еще раз всех по очереди оглядела своих одноклассников. Кажется, для них для всех моя личность столь ничтожна, что многие не дают себе труда даже замечать меня, то есть в упор не видят. И кто станет брать на себя такой риск – пусть минимальный – но все-таки риск быть застигнутым на месте преступления? Ведь учитель мог вернуться в любой момент.

Я так и не нашла ответа.

Вернувшись после завтрака в тот же кабинет, я открыла свой портфель, чтобы достать носовой платок, и вдруг обнаружила засунутый между учебников комок тетрадных листов. Что это? Я тут же огляделась по сторонам. В классе сидело всего несколько человек и они, занятые своими делами, не обращали на меня никакого внимания.

Тогда я вынула подброшенный мне кем-то сюрприз, развернула, разглаживая ладонью на парте. Разумеется – я сразу узнала – это были те  самые похищенные у меня листы. И кто-то подбросил их мне. Для чего? Показать, какой он ловкий? Я почувствовала, как во мне поднялось чувство крайнего раздражения. Ох, и дорого бы я дала, лишь бы узнать, кто это сделал. Правда, что было бы со злоумышленником потом, я пока не придумала, но желание узнать было сильнее меня.

Тут я вспомнила про Алену. Ведь она никогда не ходит на завтрак. Значит, она могла видеть, кто подбросил мне это. Или… Почему эта мысль не приходила мне раньше? Ведь она могла бы сама, и выкрасть и подбросить. Невероятная догадка обожгла меня изнутри, словно огнем. Конечно, это она!  Но потом я припомнила, что сегодня Алены вообще не было в школе.  «Может быть, дедушка умер? – отчего-то предположила я. – Или она заболела?» Раньше Алена никогда не пропускала занятий. Но, в таком случае…

Я только решительнее укрепилась в своем желании проследить за Матвеем. Вдруг удастся все-таки узнать что-нибудь. Например, где он сейчас? И что делает?

Но едва я успела о том подумать, как тут  же появился Матвей. Он спокойно прошел на свое место, даже не взглянув на меня, уселся, развалясь на стуле, и принялся, по своей привычке комментировать происходящее.

И тут я ощутила, что ненавижу его. Это сознание в нем собственной исключительности, эту вседозволенность, наглость, позерство, привычку постоянно подшучивать и издеваться над всем и вся, и даже самый его внешний вид вызывал во мне отвращение. Фу, как можно быть таким?! И при том, как можно еще кому-то нравится?

Задержавшись после уроков, я вновь пошла к учителю математики. Он сидел в своем кабинете за столом и что-то писал. Спросив разрешения, я подошла к столу, на ходу вынимая измятые и расправленные листы. Я  протянула их учителю:

— Вот, посмотрите, — сказала я.

— Что это? – он отложил ручку и посмотрел на меня. Поверх  протянутых мною листов.

— Это моя работа, как я вам и говорила, кто-то выкрал, а теперь вот подбросил.

— Где ты это нашла?

— У себя в портфеле.

Вместо ответа, он только усмехнулся, отвернувшись.

— Я понимаю, что звучит довольно глупо, но поверьте…

— Так, но чего же ты хочешь от меня? Чтобы я проверил и ее?

— Нет, — я смешалась. – Просто пришла сказать, что листы вырвала не я. Чтобы вы не думали, что я собиралась… — я чувствовала себя слишком неловко, чтобы продолжать, словно лгун, который сам чувствует, что ему не верят ни на грош. Но я-то не лгала! – Вот доказательство.

— Ладно. Пусть будет так, — сказал учитель и для чего-то взял у меня из рук вырванные страницы, — допустим, я тебе верю.

Он мельком просмотрел их, переворачивая, а потом вдруг спросил:

— А ты случайно не заметила в них ничего необычного?

— Нет, — признаться, я особо и не всматривалась, — чего, например?

— Какой-нибудь приписки или, я не знаю, чего-нибудь постороннего?

— Нет, — ответила я не слишком решительно, потому что не была в этом уверена. – Кажется, нет.

— Посмотри, пожалуйста, еще раз, повнимательнее, — попросил он. – И если что-нибудь обнаружишь, обязательно сообщи мне. Все ясно?

— Да, — кивнула я, засовывая возвращенные страницы в портфель.

С тем и ушла.

Закрыв за собой дверь, я принялась обдумывать случившееся. И не могла отделаться от ощущения, будто меня разыгрывали. Или он сказал это серьезно? Я снова вытащила измятые страницы и принялась внимательно изучать. Кажется, ничего нет. Только теоремы, задачи… Странно. Зачем он это сказал? Непонятно.

Вернувшись домой, я первым делом, еще раз внимательно изучила страницы. Не было решительно ничего. «Он сказал это только для того, чтобы отделаться от меня, — думалось мне тем временем. – Но, если бы даже я что-то обнаружила, что бы он стал делать? Провел бы расследование? Смешно. Он просто подыграл мне. Думал, что я сама хочу его обмануть. И чтобы я попалась на собственную удочку. Да уж, вряд ли мне когда-либо удастся найти сторонников, — подумала я, вздохнув. – Так и буду всю жизнь у них белой вороной. Каркушей».

Этот случай с испорченной тетрадью оставил во мне неприятный след. И лучше всего было бы поскорее забыть об этом, как поступил бы на моем месте любой здравомыслящий человек. Я же, напротив, никак не могла угомониться,  возводила одну нелепую гипотезу на другую, бесконечно строила предположения. Но мне и в голову не приходило, что невозможно вычислить логику поступка, если он той логики попросту лишен. Как так?

Нет, я была уверена, что кто-то сделал это намеренно и с каким-то конкретным умыслом. И во что бы то ни стало я решила преступника разоблачить. Тем более, что один подозреваемый у меня все-таки имелся.

*  *  *

Утром, собираясь в школу, я посмотрела в зеркало и впервые за все то время, что мы провели здесь, мое лицо не вызвало во мне того чувства отвращения, какое я испытывала обычно. Конечно, я не питала себя иллюзией, что выгляжу прекрасно, что красавица и могу кому-то понравиться, просто мне показалось, что у меня все-таки есть шанс. Я причесывала волосы, распустив их по плечам, и подумала, что если не завязывать их в этот дурацкий хвост и отрезать, например, челку, то я смогу быть гораздо… гораздо… интереснее. К тому же, если научиться умело накладывать тени и румяна на мое бесцветное, словно прозрачное лицо, слегка подкрасить ресницы и брови, воспользоваться помадой и одолжить у мамы какой-нибудь джемпер, то…

Хотелось верить, что получиться хорошо. И если никто из моих новых знакомых не желает признавать во мне человека, личность, достойную уважения –  или хотя бы просто нормального отношения к себе, то это еще не повод самой считать себя хуже всех. Как часто любят повторять по телевизору во многих женских программах и рекламах различных средств красоты: «Поверьте в себя сами – что вы неотразимы – и тогда вместе с вами поверят в это и остальные». Что ж, прекрасный совет.

Чтобы длинная челка не падала на глаза, я повязала на голов ленту, вместо ободка. Мне показалось красиво.

Увидев меня, мама сказала:

— Опять копаешься до последнего?  И что это у тебя на голове? Сними сейчас же?

— Зачем?

— Завяжи волосы нормально и прекрати изображать из себя клоуна. Если ты станешь ходить по улицам в таком виде, люди подумают невесть что и обо мне.

— Почему? – я была уязвлена до глубины души.

— Потому что я твоя мать. И если я допускаю, чтобы моя дочь ходила в школу, как на панель, то… Сними немедленно.

О том, чтобы попросить новый джемпер, понятно, не могло быть и речи.

Я молча одевалась  в прихожей. Вся моя одежда, начиная от осенних туфель «униэйдж», больше похожих на копыта, и заканчивая бесформенным пальто чуть ниже колена, из-под которого торчали жалкие кривые ноги, вызывала во мне отвращение ничуть не меньшее, чем обычно вызывало лицо. Да еще эта вязаная шапка бессмысленно-желтого цвета, похожая на размягченный шлем старинного пожарного – с пимпочкой – жуткое зрелище. Едва выходя из дома, я тут же прятала ее в портфель. К сожалению, все остальное засунуть туда же абсолютно не представлялось возможным. А жаль.

Взяв портфель, я вышла из дома. И направилась по прямой и длинной, как полотно, широкой дороге за четыре квартала отсюда – в школу. Если честно, идти мне туда совсем не хотелось. Я представила себе, как снова все станут неодобрительно коситься на меня, кто с насмешкой, кто с осуждением. Разумеется, ведь в их глазах я ничтожество, достойное только презрения.

Вдруг я заметила, как мимо снова проехала черная машина. Она медленно обогнала меня и ехала со скоростью чуть большей, чем я шла вперед. Не было сомнений в том, что это та самая машина, которая едва не задавила меня несколько дней тому назад. С тех пор я безошибочно узнавала ее всякий раз, как она проезжала мимо. Но отчего это теперь она едет так медленно?

«Может быть, водитель тоже узнал меня? – пришла мне в голову такая  мысль. – Еще бы, сложно не узнать такое чучело! Разве с кем спутаешь? И теперь он едет и следит за мной в зеркало заднего вида. И потешается от души. А может, сожалеет, что в тот раз ему не удалось избавить мир от подобного уродства, какое, без сомнения, я должна была являть в его глазах. Еще бы! Ведь на такой машине может ездить только очень богатый и очень красивый человек, — отчего-то решила я именно так. – Потому что такие машины имеются далеко не у всех, вернее, ни у кого больше нет такой машины».

Я смотрела на идеально отполированный кузов идеально черного цвета, с непроницаемыми зеркальными окнами, и не могла себе представить, что за человек сидит там внутри, и, без сомнения, наблюдает теперь за мной.

«А может быть, он ждет, что я подойду к машине, чтобы поговорить со мной? Оттого и  едет так медленно?» – задалась я вдруг вопросом. Сама даже не знаю, как такое предположение могло родиться в моем уме. Но я тут же ускорила шаг, желая удостовериться – или в том, что оно верно, или…

Но, к моему изумлению, едва стоило мне прибавить шагу, как машина тоже ускорилась, и постепенно набирая обороты, укатила, быстро скрывшись из виду. При этом, признаюсь, я испытала нечто вроде разочарования. Хотя, это была всего лишь глупая фантазия. Зачем бы, в самом деле, такому человеку разговаривать со мной? Глупости. А фантазии на то и фантазии, чтобы ими и оставаться.

Я направилась дальше, постаравшись выбросить все это из головы.

Когда я появилась в классе и уселась за свою последнюю парту, никто, казалось, и не взглянул на меня, зато все одноклассники вновь предстали передо мной – пусть только в качестве равнодушных спин  – но зато и прекрасной возможности рассмотреть их внимательнее, проследить, послушать незаметно, о чем они говорят, проследить… Это сразу натолкнуло меня на  мысль. А что если и вправду проследить? «Если они считают, что могут позволять себе со мной все, что только вздумается, то они ошибаются, — подумала я, — и я им это докажу».  И я решила проследить за Матвеем. Разумеется, за кем же еще? Уверенная в том, что если кто и может навести меня на верный след, то только он, я постановила себе действовать немедленно.

Звонка на урок еще не было, и все занимались своими делами. В том числе и он: обсуждал с соседом по парте вчерашний матч дворовой футбольной команды, в которой играли они оба. Они говорили так громко, что слышно было даже в коридоре, так что мне не приходилось обвинять себя в том, что я подслушиваю. Впрочем, слушать там было абсолютно нечего.

Я принялась выкладывать на парту тетради и учебники. Развернула тетрадь, словно желая убедиться, не исчезла ли вдруг столь же таинственным образом и моя домашняя работа.  Но нет, все было на месте. Вырванные страницы я тоже вклеила обратно, предварительно аккуратно разгладив утюгом. И они тоже  были здесь. Бросив мельком взгляд, я вдруг остановилась. Что это? И принялась разглядывать внимательно. Не может быть! И как  могло получиться, что я не заметила этого сразу? Невероятно.

Я смотрела на свою самостоятельную работу в полнейшем недоумении. Все, что было написано ручкой, осталось без изменений и на своем месте, но рисунки, сделанные карандашом, были явно кем-то стерты и перерисованы заново.  Причем совсем не так, как были раньше. Остались только буквы, обозначающие углы треугольников и трапеций, перпендикуляры и дополнительные построения, однако – эти построения совсем не соответствовали данному.

Чертежи были выполнены очень аккуратно, остро заточенным карандашом и по линейке, чего я, признаться, никогда не делала. И отчего  только я не увидела этого раньше? Просто не верится. Но так бывает, когда в десятый раз проверяешь неверное решение задачи, стараясь отыскать ошибку, очень внимательно пересчитываешь сложные формулы, совершенно не замечая того, что где-то сложив три плюс два получил вдруг шесть.  Так и я: на рисунки как будто даже не взглянула, хотя это первое, что должно было броситься в глаза.   Треугольники и трапеции были как будто те же, только как будто перевернутые, или… не знаю, как объяснить. Что-то в обличии этих обычных геометрических фигур было нарушено, и смотрелось почти зловеще, словно вместо простых рисунков тайные  пентаграммы украшали теперь мои страницы, смысл которых был мне неведом, а углы так и остались подписаны моей рукой.

И тут совсем другое подозрение родилось в моей душе. Кто мог сделать такое? Матвей?  Смешно подумать. Чтобы он пыхтел, так старательно перерисовывая какие-то там треугольники? Да он если даже захочет, никогда так не сделает. Потому что у него почерк что правой, что левой рукой – примерно одинаковый. А вот Алена…

Я даже испугалась поначалу этого своего предположения. Зачем это ей? Ерунда какая-то. И потом, вряд ли она сама пошла бы красть  тетради. С той лишь целью… Тут мысль моя зашла в тупик. Да, с какой же, например, целью?

Или все-таки это не она? Но тут я вспомнила, как она говорила мне на лестнице: «Мне ты можешь верить», — словно желая нарочно внушить эту мысль. Зачем? И с чего это ей вдруг пришло в голову обратить на меня внимание? Ведь она же в упор никого не замечет, кроме, разве что Вероники, своей подружки, которая ходит за ней, словно тень.  Разумеется, и глупо с моей стороны  было даже надеяться, что кто-то станет дружить со мной… или хотя бы относиться по-человечески.

Погрузившись в раздумья, я не услышала, как учитель вызвал меня к доске. Я вообще забыла, что нахожусь на уроке, к стыду своему и на радость всем остальным. Из оцепенения меня вывел издевательский смех Матвея, и тогда, словно очнувшись, я заметила направленные на меня взгляды одноклассников: насмешливые, презрительные, осуждающие. И смех со всех сторон.

Учитель тоже смотрел на меня, с недоумением. Я машинально встала со своего места. «Опять как всегда, — подумала я, отчаянно ругая себя за свою непростительную рассеянность, за свою глупость, за то, что сама выставляю себя на посмешище, за то, что вечно  думаю не о том.

— Ты сделал домашнее задание? – спросил учитель, и было видно, что ему не слишком приятно повторять вопрос дважды, или трижды…

Я кивнула:

— Да.

— Тогда возьми тетрадь, иди к доске и напиши для всех решение задачи с равнобедренным треугольником.

В волнении, я стала судорожно листать страницы в поисках решения нужной задачи. Вдруг Матвей снова рассмеялся на весь класс.

— Знаем мы ее, — воскликнул он, — она сейчас скажет, что у нее вообще тетрадь украли! Всем классом!

Снова все засмеялись, оглядываясь на меня. Учитель постучал указкой по столу.

— Прошу тишины. Откройте учебники на странице пятьдесят два. Задание номер…

Ничего не видя и не слыша вокруг, дрожащей рукой я чертила свой треугольник. «Это он украл, — вновь пронеслось в голове. – Конечно же он!» В тот момент я ощущала, чт ненавижу Матвея всем сердцем.

*  *  *

И я решила проследить за ним.  Притворяясь, быть может,  не слишком умело –  будто хожу по своим делам –  я неотступно следовала за ним, делано равнодушно поглядывая на объект своего наблюдения. Везде, где только было возможно. Разумеется, я старалась держаться на почтительном расстоянии, но в то же время не рискуя упустить его из виду. Сколько мучений пришлось мне претерпеть из-за собственной же безумной идеи, известно только мне самой, однако, как я и предполагала второй – более разумной и рассудительной  стороной своего «я» – ничего сверхъестественного мне в моих наблюдениях не открылось. Он бегал по школе, кого-то задирал, играл в мяч в спортзале, тайком курил со старшеклассниками в туалете и на заднем дворе – в общем, ничего особенного.

Так прошло несколько дней.

Я уже готовилась бросить это никчемное, да к тому же еще и не слишком приятное занятие, как вдруг, на одной из последних перемен, он, сказав приятелям, что идет по делу, один вышел из класса и быстро спустился вниз на первый этаж. Я, естественно, тут же последовала за ним, выскочив из-за парты и пробормотав что-то невразумительное во всеобщую пустоту. Потом я представила себе, что выглядела, наверное, довольно глупо, если не сказать большего, но тогда  меня это не так уж заботило. Еще с лестницы я заметила, как он зашел в гардероб и, накинув куртку, направился к выходу.  Куда это он?

Я торопливо последовала за ним, не успев захватить пальто. Выскочив на крыльцо, я увидела, как он поворачивал за угол школы. Я, естественно, побежала следом. Добежав до угла, я осторожно заглянула за него, но Матвея нигде не обнаружила. «Значит, он уже успел свернуть за следующий угол», — решила я, не отступившись.

Наша школа построена таким образом, что главное здание через небольшой переход соединено со столовой и спортивным залом, стоящими позади него. И, если смотреть с улицы, там образуется небольшое закрытое со всех сторон пространство между стенами школы, перехода и выступом столовой. Так что если там спрятаться, то проходящие мимо никогда тебя  не заметят. И увидеть можно только с одной стороны…

Решив, что он спрятался именно там, я мигом бросилась назад в школу. Пробежав через холл, я поспешила дальше в переход, ведущий в столовую. Там были большие окна почти от пола до потолка, нижняя половина которых была плотно занавешена вертикальными жалюзи, так что без особой нужды никто и никогда в них смотреть бы не стал. Но я, осторожно отодвинув несколько ламелей, посмотрела наружу.

Предположение мое оказалось верным. Я увидела Матвея, стоящего  ко мне спиной почти у самого окна, а за ним был еще кто-то, чей силуэт едва проглядывал, заслоненный его фигурой. Судя по движениям, Матвей что-то говорил собеседнику напротив, а потом вытащил из кармана и передал нечто, что я не смогла рассмотреть: какой-то небольшой сверток, или… Но не осталось времени гадать, потому что уже в следующий момент  чьи-то тонкие руки нежно обняли его, и они вдвоем вдруг принялись целоваться. Я так и замерла на месте, наблюдая эту картину. Мне не хотелось смотреть, но – хотелось узнать: с кем это он?  Что за таинственная встреча?

Вдруг из-за плеча Матвея показалось лицо девушки. Всего какой-то миг – я  не успела вновь скрыться за жалюзи –  и в тот самый миг глаза наши встретились. Это была Вероника.  Она, без сомнения, узнала меня и сразу же рукой показала Матвею в мою сторону. Он резко обернулся, но я резко задернула ламели. Господи, ну и угораздило меня! Что теперь будет? Если он узнает, что я следила за ним и разведала его тайну, то…

Что же тогда будет, я не решилась предположить. Тем более, что никакой тайны я, в общем-то,  и не разведала. Ясное дело, было еще что-то – самое главное – ради чего он и прятался там. Вряд ли только ради поцелуев. Я была уверена в этом. Но даже один тот факт, что я застала его с Вероникой, мог явиться –  я так полагаю – большим козырем в моих руках. И он, конечно, не допустит, чтобы я разболтала всей школе – как, несомненно, при подобных обстоятельствах  поступил бы он сам – как он тайком бегает целоваться по углам с девчонками.

В итоге, поняла я лишь одно: что шпион из меня никудышный. И как теперь выпутываться из данной ситуации, я положительно не знала.

Поднимаясь обратно в класс, я с ужасом представляла себе нашу встречу. Я бы скорее вообще  сбежала бы с урока, если бы только там не остались мои вещи. Но что теперь делать?

Я сидела за партой, листая учебник. Разумеется, я не читала параграфы, но листала просто для того, чтобы сделать вид, будто ничего не произошло и что я чувствую себя совершенно спокойно. Я решила для себя поступить точно так же, как поступил он сам, когда я обвиняла его в краже моей работы – то есть, все отрицать. Хорошо бы еще поднабраться той же наглости и уверенности в себе, каких Матвею не занимать.

Первой в классе появилась  Вероника. Как ни в чем не бывало, она прошла на свое место и села, даже не взглянув на меня. Ее абсолютное спокойствие поражало. Она вела себя так, будто вернулась из столовой, где только что ела пирожки с повидлом.

— Где ты была? – спросила ее тут же Алена.

— В столовой, — ответила Вероника, как само собой разумеющееся.

Конечно, ей было прекрасно известно, что Алена туда никогда не ходит.

— А… — протянула та в ответ разочарованно. – А я-то думала, ты… — она не договорила, обернувшись.

В дверях появился Матвей.

Он тоже совершенно спокойно прошел на свое место, играючи пнув на ходу соседа, сел за парту, а потом вдруг резко обернувшись, произнес в мою сторону приглушенно:

— Что, шпионишь? – и прибавил презрительно: — Каркуша!

И кинул мне в лицо скомканной бумажкой, таким ловким и не менее презрительным жестом.

Это был последний урок.

Когда прозвенел звонок, я не спешила покидать кабинет. Хотелось подождать, пока все уйдут. Чтобы не встречаться больше ни с кем, хотя бы сегодня.

Я сидела, нарочито копаясь с вещами, пока собирались и выходили все остальные, хотя предосторожность эта была явно излишней – никто из них даже и не взглянул ни разу в мою сторону. Оставшись одна, я так и сидела за партой, до тех пор пока не прозвенел следующий звонок – на урок. Но в кабинете так никто и не появился, что означало, что я могла бы беспрепятственно просидеть там еще сорок пять минут. И я  сидела, рассуждая о том, как мне следует поступить теперь.

Ничего путного в голову не шло, мысли вязли в отравленном коктейле неприятных эмоций, так что я беспомощно кружилась по одному и тому же кругу, не в силах придумать ничего. На душе словно кошки скребли. «Хоть бы завтра заболеть, — отчаянно мечтала я, — и чтобы температура под сорок, и чтобы даже меня забрали бы в больницу. А там, пока я поправлюсь, давно все забудется, станет как прежде».

Да, по сравнению с тем, что я испытывала теперь, мое недавнее положение показалось мне просто-таки счастливым.

Когда шум в коридорах стих и остальные ученики разбрелись по классам, я наконец решилась выйти и спуститься в гардероб. По дороге я не встретила ни единого человека, и у меня слегка отлегло от сердца.

Взяв пальто, я устроилась на стуле в холле, чтобы переодеть обувь. Внезапно снизу я заметила, что ко мне кто-то подошел. Я выпрямилась и увидела, что это  Вероника. Она присела рядом со мной на краешек свободного стула, закинув ногу на ногу. Она молча смотрела на меня, приветливо улыбаясь. Я почувствовала, что краснею, не в силах справиться с волнением. Я тоже молчала, уткнувшись взглядом в собственные туфли, и стараясь больше не смотреть на нее.

Но неожиданно она медленно приблизилась ко мне и, нежно обняв одной рукой за плечи, проговорила бархатным грудным голосом:

— Скажи, ты уже спала с мальчиком? Расскажешь? – без всяких предисловий.

Я хотела отпрянуть, но она сама  отстранилась, словно желая полюбоваться произведенным впечатлением. Я ощутила, как кровь бросилась мне в лицо, и я стала красной, как мак. Ужасно!

Я хотела отвернуться от нее, уйти, даже убежать, поскорее, но для этого нужно было переодеть вторую туфлю, а я не могла шевельнуть ни единым мускулом. Тогда Вероника вновь легонько тронула меня за плечо, вероятно желая, чтобы я посмотрела на нее и ответила хоть что-то. Я с трудом подняла глаза. И в тот момент я заметила странно-блуждающую улыбку у нее на губах, и в лице ее и во всем облике, включая и позу, было нечто такое, что сложно описать – какое-то неуловимое изменение внешности – нечто чувственное и даже распутное, говорящее о ее искушенности в подобных делах. Руки ее были очень нежны, ноги очень красивы, лицо прекрасно-спокойно, а улыбка звала и манила прикоснуться губами к ее невыразимо влекущим губам.

Мы сидели в коридорном полумраке, так что я вполне могла решить, что мне это только чудится.

— Вероника… — прошептала я, не в силах отвести глаза, словно загипнотизированная какой-то волшебной нимфой, которая сладко поет и ласкает, а потом взглядом обращает в камень.

Вдруг все исчезло – видение пропало, и я увидела прежнюю Веронику, сидящую рядом со мной с невинным и даже скромным видом. В ту же секунду она поднялась со своего места и, больше не взглянув на меня, медленно направилась прочь по коридору, весело смеясь, и смех ее далеко разносился школьным эхом. И тогда мне вновь показалось, что голос ее как-то необъяснимо исказился, став похожим на высокое и тягучее, жуткое, но и необоримо влекущее пение Сирены.

Мне стало страшно. На самом деле страшно. Так что даже волосы как будто зашевелились на голове, и все тело словно бы погрузилось на миг в ледяную воду, отчего намокшая одежда неприятно липла и холодила кожу.

Немного придя в себя, я поспешила скорее убраться восвояси, бежать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. О, как я мечтала в тот момент никогда больше туда не возвращаться!

*  *  *

Рано утром, выходя из дома, на ступенях нашего подъезда я увидела дохлую ворону. «Каркуша», — тотчас пронеслось у меня в голове. В испуге я остановилась, хотела отвернуться, но глаза помимо моей воли неотрывно глядели на труп. Тогда я подошла и осторожно шевельнула ворону  носком туфли, от чего безжизненное тело ее податливо качнулось, перевалившись на спину, запрокинув  голову. Тогда я заметила, что к шее у нее был привязан черный шнурок от ботинка. Тотчас замерев на месте, я в ужасе таращилась на эту ворону во все глаза. «Это он, это Матвей, подбросил мне, специально подбросил, чтобы напугать, — сразу догадалась я. – И это может означать только одно – что и со мной они намерены поступить точно так же. Задушить и подвесить на шнурке!»  Кто они – оставалось неясным, но ведь кто-то же сделал это теперь?

Я ощутила, как вчерашний страх вновь пробрался ко мне под одежду, и как задрожало что-то внутри меня мелкой дрожью.  «Они решили меня убить, — крутилась в голове единственная мысль, — решили убить!»

Разве можно теперь появляться в школе? Хотя, если они узнали, где я живу, то без труда доберутся и сюда. Что же теперь делать? Что мне делать?

А может, вернуться, и все рассказать маме? Но… Что рассказывать? Про машину? Про исчезнувшие листки и перечерченные треугольники? Про Веронику? Про свои подозрения и эту дохлую ворону на крыльце?

Я прекрасно знала, что ответит мне на это мама. А скорее всего, что она и слушать не станет. Скажет: «Опять выдумываешь неизвестно что? Скажи конкретно, что случилось, и тогда мы подумаем, как эту проблему решить». Ей нужно конкретно. Но ведь бывает и такое, что конкретно в некоторых случая происходит только смерть. А все остальное остается за гранью – видимости и понимания. Наверное, так происходят самоубийства. Когда ищешь помощи, но нечего сказать другим. И в итоге остается только одно…

Шагая по прямой, как линия горизонта, дороге, и стуча своими башмаками по тротуару, я мечтала только о том, чтобы в тот момент идти  в противоположную сторону.  Подальше  от этой проклятой школы. И все-таки нечто, что было сильнее меня, заставляло меня не сворачивать с пути, и пройти его до конца, до конца…

Хотя, в сущности, что мешало мне убежать? Не прийти на занятия, прогулять и вообще больше там не появляться? Сделать так, чтобы меня исключили? В сущности – ничего. Но я точно знала, что никогда этого не сделаю. Потому что… потому что в том случае мама никогда не поймет меня, и будет только хуже, гораздо хуже, чем теперь. Ведь что такое безответственность – по ее меркам – я отлично знаю, лучше, чем любой урок.

С трудом пересиливая себя на каждом шагу, я задавалась единственным и последним вопросом: зачем вообще понадобилось переезжать сюда? Кому от  этого стало лучше? Квартира стала больше, или отсюда маме ближе до работы, или, может быть, здесь ей больше платят, или продукты стоят дешевле? Я понимала, что чего-то не понимаю. Или не знаю чего-то, возможно, самого главного. Но как узнать? Просто спросить? Но – что? В любом случае, она придумает отговорки. Потому что все еще считает меня ребенком, существом безмозглым и безучастным, простым потребителем каких-то благ, достающихся неведомыми путями. А я?

Было ясно, что постепенно я становилась заложницей каких-то событий, происходящих абсолютно помимо моей воли и эту волю себе подчиняющих. Но что нужно было сделать, чтобы изменить такое положение вещей, я не представляла. Как, впрочем, не представляла и реального положения этих самых вещей.

Перед уроком, пока  еще я не успела войти в кабинет, в коридоре меня остановила Алена. Она как будто специально поджидала меня там, но сделала вид, что сама только что пришла.

— Привет, — кивнула она мне, улыбнувшись.

— Привет, — ответила я, собираясь пройти мимо.

С той нашей последней встречи на лестнице она, будто утратив ко мне всякий интерес, подчеркнуто общалась только с Вероникой. И, помнится, мне было немного обидно наблюдать такое – очередное – полное безразличие к моей персоне, особенно после проявленного уже некоторого интереса. Но я быстро утешилась той мыслью, что не в праве рассчитывать на какое бы то ни было участие с их стороны, просто потому что не могу и все.  Я им не ровня. Я – чужая.

— Постой, — остановила меня Алена. – Послушай, ты сделала домашнее задание?

— Да, а что? – поинтересовалась я в свою очередь, с легкой неприязнью в голосе. «Думает, если она отличница, так теперь кроме нее никто не в силах справиться с уроком. А уж я и подавно. Разумеется».

— И у тебя все сошлось? – не отступала Алена.

— Да, что именно?

— Задачи? Все задачи?

— Да, а в чем, собственно, дело?

— Странно, — проговорила она озабоченно. А потом заговорила так, будто желая открыть мне страшную тайну: — Понимаешь, мне кажется, что одна задача из тех, что нам задали, не имеет решения. То есть, ее невозможно решить и получить какой-то ответ. Ты меня понимаешь?

Я задумалась. Действительно: теперь я вспомнила, что долго мучилась над одной из задач, пока наконец мне не удалось получить нужный ответ. Можно сказать, что я подогнала свое решение под тот ответ, что был указан в учебнике. Но я, конечно, не призналась.

— У меня все сошлось, — ответила я, делано-равнодушно поведя плечом.

— И ничего не вызвало вопросов?

— Нет.

Алена, не мигая,  смотрела на меня своими черными непроницаемыми глазами с таким выражением, как, наверное, смотрел бы на уличенного преступника следователь, в ожидании, давая тому последний шанс чистосердечно признаться во всем.  Но я не призналась.

— Но это так, — проговорила она через некоторое время с уверенностью, — ошибки быть не может. Странно только, что никто не желает этого признать.

— Что признать? – я начинала раздражаться. Чего она вообще от меня хочет? Пристала, как пиявка – такая же черная и гладкая, как волосы у нее на голове – и сосет кровь, отравляя жизнь своими сомнениями, подозрениями, какими-то двусмысленными высказываниями. К чему?

— То, что задача в самом деле не имеет решения, — твердила она свое, — и что ошибка – в ответе.

— Я тебе не приходило в голову, что если никто больше не думает, как ты, то именно ты и ошибаешься? – проговорила я по инерции, буквально первое, что пришло в голову, чтобы только огрызнуться, и почувствовать себя выше.

И смотрела на нее, не зная, что подумать; пытаясь не думать только об одном – что доля истины в ее словах все-таки была.

— А Вероника? – вдруг нашлась я. – У нее ты спрашивала?

— Вероника не решает таких задач, — спокойно ответила Алена.

— А что же тогда она делает? – удивилась я.

— Списывает, — ответила она, как само собой разумеющееся. – У меня.

— Хм, — я пожала плечами, давая понять, что мне это вполне безразлично. – А остальные?

Тем временем мимо нас прошла еще одна девочка из нашего класса. Ее звали Инга. Она была тощей, как те самые деревца, посаженные на газонах, с белесыми, словно нарочно обесцвеченными волосами, легкими, как пух. Лицо ее, обтянутое тонкой, словно светящейся изнутри, кожей напоминало головку цыпленка, с круглыми глазками и маленьким острым носиком.

— Инга, — окликнула ее Алена, — подойди на минутку.

— Что такое?  — она обернулась и направилась к нам.

— Скажи, ты решила все задачи? – спросила Алена.

— Да, у меня все сошлось, — ответила та.

У нее был писклявый голос, и она делала сильные ударения в словах, как будто стараясь, чтобы речь ее выглядела более убедительной. Когда она говорила, глаза ее расширялись, так, словно она удивлялась даже собственным словам.  При этом, о чем бы ни шла речь, говорила она всегда с одним и тем же выражением, а именно: как будто рассказывая анекдот или самую что ни на есть занимательную историю. Даже когда ее спрашивали, что задали на дом.

— Не может этого быть! – передразнила Алена ее манеру говорить.

— Нет, отчего же? – ответила Инга, полностью уверенная в своей правоте.

— Просто это означает, что ты любишь принимать желаемое за действительное, — ответила Алена с вызовом.

— Нет, отчего же? Просто это означает, что я хорошо умею сводить концы с концами, в отличие от некоторых, — проговорила Инга не менее вызывающе, — которые так любят  иррациональные числа!

Хмыкнув, Алена тут же развернулась и отошла, бросив косой испепеляющий взгляд на собеседницу. Являясь молчаливым свидетелем этой сцены, я никак не могла взять в толк, о чем они говорили на самом деле. И смысл их стычки остался мне не ясен. «Ну, ничего, скоро придет учитель, и развеет все наши сомнения, — подумала я. – Тогда мы и узнаем, кто оказался прав».

Инга тем временем спокойно направилась в кабинет, и в тот же самый момент раздался звонок на урок.

Войдя в класс, учитель поздоровался со всеми, сел за стол, развернув перед собой классный журнал, и, сам отмечая присутствующих без всякой переклички, спросил:

— Есть такие, кто не справился с домашним заданием? – этим вопросом он начинал каждый урок. Таким образом он предпочитал выяснить сразу, кого не стоит вызывать к доске, и  неудачникам предлагалось самим проявить себя, чтобы потом уже вопросов к ним не возникало.

Он осмотрел класс, оторвав глаза от страниц журнала:

— Нет таких? – уточнил он. – Отлично. В таком случае, к доске пойдет…

Учитель назвал мою фамилию, и я тут же поднялась со своего места, удивившись, что он вызывает меня второй раз подряд. «Хотя, то было по геометрии, а теперь алгебра, ничего странного», — успокоила я себя.

— …и напишет для всех решение задачи под номером… — он стал листал учебник, — ту, что со звездочкой.  С остальными задачами, я думаю, проблем ни у кого не возникло? – задал он вполне риторический вопрос.

Звездочками в нашем учебнике обозначались задачи повышенной сложности. Взяв тетрадь с домашним заданием, я направилась к доске. Волнение охватило меня, когда я услышала, что мне предстоит написать решение той самой задачи, которую мы только что обсуждали в коридоре. Бывает же такое! И что мне теперь делать?

Но чтобы в очередной раз не выставлять себя на посмешище перед всем классом, я не долго думая  написала то решение, которое считала правильным – то есть, собственное. Когда я закончила, учитель поднялся со своего места и, подойдя к доске, быстро пробежал глазами по моим каракулям.

— Та-ак, — протянул он и, повернувшись к классу, спросил затем: — У кого-нибудь есть другие решения?

Все молчали.

— Хорошо, — сказал он и вновь обратился ко мне: — Скажи, пожалуйста, а тебе ничего не показалось странным в этой задаче?

От этого вопроса мне сразу стало не по себе. Появилось ощущение, будто я вновь поставила себя в дурацкое положение перед всем классом. «Так тебе и надо! – думала я в какие-то миллисекунды, показавшиеся целой вечностью стояния у этой жуткой черной непроницаемой доски. – И поделом!»

Но постаралась ответить уверенно, точно так же, как Инга Алене:

— Нет, не показалось. А что? – но вышло вызывающе, едва ли не грубо.

—  Ничего-ничего, — учитель словно отступил, мгновенно сдав позиции, и произнес, обращаясь к классу: — Прошу проверить правильность вашего решения. – И снова ко мне: — Садись, пять.

Я не поверила собственным ушам: пять?! Пять! Вот уж чего я не ожидала больше всего. Но, постаравшись не подать виду, что удивлена сверх всякой меры, я нарочито спокойно закрыла тетрадь и направилась на свое место. Так кто же в итоге прав?

Вопрос не имел окончательного ответа.

После урока Алена вела себя так, будто никакого разговора между нами и не было. Я в свою очередь так же не стала подступать к ней с дальнейшими расспросами. «Бывает, что и отличницы ошибаются, — рассудила я, — а потому ей, возможно, неприятно думать об этом». Так, оставив Алену в покое, я отправилась в столовую на завтрак.

Заняв свободный столик, я пила кофе с молоком, пребывая в прекрасном настроении, кажется, впервые за все дни, проведенные в новой школе.

Вдруг ко мне за столик подсела та самая Инга, которая была солидарна со мной в решении спорной задачи.

— Привет, — сказала она, мило улыбаясь меленькими зубами, — можно с тобой?

— Да, конечно, — ответила я, кивнув.

«Странно, в жизни никогда и парой слов со мной не обменялась, а тут вдруг сама…» — подумала я, но не успела закончить свою мысль.

— Вкусный кофе, — сказала мне Инга, — правда?

— Да, — подтвердила я.

— И булочки здесь тоже вкусные, да?

— Угу.

— Тебе нравятся?

— Угу.

— Мне тоже.

Помолчали, а потом она неожиданно спросила:

— Скажи, у тебя есть отец?

— Нет, — ответила я, слегка удивившись вопросу.

— Почему?

— Кажется, он умер.

— А… — она остановилась, словно что-то соображая в мозгу, а потом спросила: — А когда он еще был жив, как ты думаешь, у него была машина?

— Нет, не  знаю, а почему ты спрашиваешь?

— Потому что у моего отца есть машина.

— И что?

— Это еще не все. И вот однажды, когда он с утра вышел из дома, чтобы ехать на работу, он стал заводить машину, но она почему-то не заводилась.

— И что?

— Это еще не все. И вот тогда он открыл багажник, чтобы достать оттуда инструменты, а в багажнике лежал труп.

— Что?! – я побоялась, что не так расслышала.

— Труп. Да, кто-то ночью подбросил ему в багажник, представляешь?

— Как это?

— Проще простого, — она даже изумилась моей недогадливости, — подцепили чем-нибудь остреньким язычок у замка, он и открылся. Человека туда затолкали, захлопнули – как будто так и было.

— И что? Что он с ним сделал?

— Как что? Отвез в милицию, конечно. Когда починил машину.

— Это правда? – я не верила своим ушам. И она рассказывает об этом так спокойно. Да еще за завтраком. Нет, не может быть. Она придумывает, чтобы нарочно пугать меня.

— Конечно, правда. Зачем мне врать?

Не знаю. Но на правду это мало похоже.

— А чей был труп? – попыталась я уточнить детали. Ведь именно из деталей и состоит настоящее. А в общих чертах можно напридумывать чего угодно. Я тоже могла бы без труда сочинить нечто подобное.

— Это был мужчина, — ответила он без запинки, — средних лет, прилично одетый. Никакой крови на нем не было, только большая вмятина на виске. Знаешь, очень похоже на такую, как бывают на полусдувшихся мячах. Как будто его ударили по голове гантелей.

— Зачем?

— Откуда я знаю. Может, ограбить хотели. Мало ли, — она пожала плечами.

— Понятно. Только не понятно, зачем ты мне все это рассказываешь.

— Так, на всякий случай. Мало ли, — она снова точно так же пожала плечами. — Может, у твоей матери есть любовник, а у него – машина. Всякое бывает.

От таких слов я буквально остолбенела. Как только она может говорить такое? Да еще с таким видом?!

— Как ты можешь?!…

— Странно, что тебе это никогда не приходило в голову, — ответила она, ничуть не смутившись, и окончив завтрак, направилась прочь, прихватив свой поднос.

Я осталась в полном недоумении. «Они все сговорились что ли? Не понимаю. С утра до вечера несут какую-то чушь, одна другой краше. Или, может быть, у них какой-то уговор? И все, что происходит, происходит не на   самом деле? Все, что я слышу, вижу, понимаю… может быть, это розыгрыш? Один большой эксперимент, где я – всего лишь подопытный кролик? Но чего, в таком случае, они хотят добиться? Каков итог? Запугать меня до смерти? Или свести с ума? Но – ради чего, опять-таки?»

Вопросы, вертевшиеся в моей голове, путались между собой и наталкивались друг на друга, не позволяя обдумать каждый в отдельности. Все вместе же они производили на меня гнетущее и тягостное впечатление. И тогда у меня вновь возникло чувство, будто я стала заложницей каких-то событий, происходящих абсолютно помимо моей воли. И что было делать в такой ситуации, я себе не представляла.

*  *  *

По вечерам за ужином мы с мамой обычно смотрели телевизор. Она специально поставила в кухне, говорит: «Скучно готовить в гробовой тишине. А радио – надоело». Тем более, что  моя мама музыку не любит. Она любит слова. Все эти бесконечные ток-шоу. И ей всегда бывает интересно увидеть того, кто говорит в данный момент, чего, конечно, не возможно по радио. В самом деле, интересно. Тем более, так  часто бывает, что разница между реальным и воображаемым по голосу человеком случается колоссальная. Правда,  часто не в лучшую сторону. Прочем, это мое личное мнение. Заметив такое несоответствие, я долго не могла прогнать от себя ту мысль, что на радио работают  исключительно безобразные люди. И все их бархатные тембры и сладкоголосые рулады – своего рода компенсация за внешнее уродство. Бывает ведь?

Каждый вечер мы с мамой сидим по обе стороны стола, друг напротив друга, смотрим в свои тарелки и в сторону: она вправо, я – влево, туда, где в небольшой нише в стене, словно специально приспособленной для него, установлен телевизор. Мы почти не разговариваем и почти не смотрим друг на друга. Потому что в телевизоре всегда много говорят, и есть на что посмотреть.

Уважаемые люди неутомимо рассуждают на самые разные темы. Наблюдая за ними, я удивляюсь, как они умудряются придумывать всякий раз что-то новое, то есть – другое. И действительно, через какое-то время мне стало казаться, что эти программы сделаны для тех, кто не слушает того, о чем там говорится так много и долго. На самом деле, если вдуматься, если слушать внимательно, говорят они всегда об одном и том же. Своего рода телевизионный калейдоскоп. Несколько кусочков разного цвета сложишь так и эдак – всегда выходит разный узор. Но кусочки все те же, и цветом и формой. Всякий уважаемый несет свою мысль – одну только мысль. И встраиваясь в общий разговор – таких же точно единственных мыслей – создает новый, и неповторимый узор. Как прекрасно!

Мама очень любит их слова. Ей кажется, что если она пропустит хоть что-то, то словно бы жизнь пройдет стороной. Мои слова маму не интересуют.

Да и что, в общем-то, я могу ей сказать? Однажды сидела и думала весь вечер. Хотелось поговорить. Хотя бы один день провести без тех – незнакомых и чужих – которые поселились и живут у тебя, как у себя дома. Хотелось поговорить о том, что имеет отношение конкретно к нам, ко мне и к маме. Но что сказать? О чем поведать? О школе? О дороге, прямой, как взлетная полоса? О моих злоключениях? Или о машине, под которую я едва не угодила? Все это мелко в сравнении с теми. Так что же еще?

Я так ничего и не придумала.

— Нет, ну надо же, — возмущалась тем временем мама, глядя в телевизор, — ты только подумай, что творится! И куда только милиция смотрит? Я не понимаю. Выходит, теперь  любого обворовать могут – они бы еще курсы воров открыли… Хотя, может и есть уже такие давно. Кто по машинам специалистов готовит, кто квартирных, а кто карманников.

Я слушала, оставаясь безучастной к происходящему.

— И человека убить теперь ничего не стоит. И искать даже никто не станет. Ты представляешь, — обратилась она ко мне, — что у нас в стране каждый год пропадает без вести несколько десятков, нет, сотен тысяч человек. Это же целый город! Да еще, наверное, побольше, чем наш.

— Теперешний или прошлый? – уточнила я, хотя и не представляла толком, сколько человек живет и в том, и в другом.

— Что именно теперешний или прошлый? – переспросила мама, остановившись, словно пешеход, идущий по ровной, как каток, дороге и вдруг наткнувшийся на огромную яму под ногами.

— Город.

— Ах, город… — она произвела свой привычный жест головой, слегка откинув ее назад, что в ее случае всегда означало презрительное раздражение. – Естественно теперешний. Потому что прошлого не существует. Запомни это. Хорошо?

Я кивнула. У нас воцарилось молчание. Но это не смущало, теперь уже не смущало, потому что там вечно велась оживленная беседа. Мама внимательно слушала, я – нет. Хотя, если бы она слушала внимательно, то через месяц избавилась бы от своего увлечения. Я так думаю.

Мама тем временем рассуждала о преступности, расцветшей  «махровым цветом», по ее собственному выражению, разговаривая как будто сама с собой. Мне тоже захотелось рассказать: про машину. Может быть, это заинтересует? Хотя бы потому, что в тему?

— Мам, послушай, представляешь, тут недавно по дороге…

— Подожди, — махнула она на меня рукой и скривилась недовольно, словно превратившись в одно большое  ухо, — давай послушаем, что этот скажет. Потом расскажешь.

Ладно. Да и нечего, собственно, рассказывать. В итоге – ничего ведь так и не произошло.

Молча сидя за столом в протяжении всего оставшегося времени ужина, я размышляла и вдруг сделала для себя удивительное открытие, которое поразило меня. Так, мне открылось, что теперь – с тех самых пор, как мы переехали сюда – мне совершенно не с кем поговорить, так, как мне хотелось бы, как я привыкла – тоже с тех самых пор – разговаривать сама с собой. Но разве может человек все время молчать?

Хотя, иногда мне начинало казаться, что молчание – это естественное состояние человека. И что на самом деле то Слово, которое было в Начале, было немо, как может быть немо только то, что вмещает в себя все когда-либо высказанное; как вмещает в себя все цвета белый цвет, на фоне которого только и может проявиться каждый из них в отдельности. Так, родившись названием порожденной им сущности, оно так и не было никогда произнесено.

Это простое открытие помогло мне примириться с собой и с тем положением, в котором я оказалась.

*  *  *

Следующим утром, шагая по бесконечной, как нитка в катушке, асфальтовой полосе, я продолжала рассуждать о том, что безмолвие есть как великое испытание, точно так же и великое приобретение. Счастливы те, кто имеет возможность всю свою жизнь прожить, не проронив ни слова. Особенно в наш век «информации».  Пустые звуки забивают наши головы, а пустые слова – наши души.

За завтраком, не издав ни звука, я впервые в жизни не чувствовала себя глупо или обиженно. К чему рассыпаться в словах перед теми, кто их и в грош не ставит. Моя мама же видит в моих словах только подвох – какие-то бесконечные тайные смыслы и намеки, которых в них нет. Так, может, и вправду, не стоит говорить? Ведь все, что высказано, все лживо, а реально только то, что скрыто…

Вдруг на большой скорости мимо пронеслась машина. Большая черная машина с изогнутой, как спина дикой пантеры, крышей, сверкающая полировкой даже в такой пасмурный и темный день, как теперь. Та самая, в этом не было сомнений. И я мгновенно переключила свое внимание  на нее.

Отчего это она все время встречается мне на пути? – задалась я резонным вопросом. И тут же, по своему обыкновению, принялась городить одну нелепую версию на другую, еще более нелепую.

Так, прежде всего я принялась думать и припоминать, но не могла вспомнить, чтобы хоть раз видела эту машину до того злополучного дня, когда она едва не сшибла меня на дороге. Более того, я была абсолютно уверена в том, что никогда – никогда – не встречала ее прежде. Ведь такую машину не спутаешь ни с какой другой. Может, она вообще одна такая в целом мире?

Тем более странно, что с тех самых пор я почти ежедневно стала встречаться с ней на пути. И тут я обратила внимание еще вот на что: что встречалась мне эта странная и даже подозрительная машина не на пути, а именно по пути. То есть, она  всегда обгоняла, и ни разу не попалась навстречу. Так что я успевала увидеть ее только в тот момент, когда уже невозможно было заглянуть в салон и разглядеть самого водителя. Кто он? Так и оставалось загадкой.  Мимо же проплывали только слепые зеркальные окна, таращившиеся пустыми глазницами, в которых отражалась только я сама – мое пустое бесцветное лицо и нелепая фигура, изуродованная еще более нелепой одеждой – да еще проплывающие искаженные крыши близлежащих домов и мертвые ветви деревьев.

«Может быть, эту машину угнали? – думала я. – А иначе, откуда бы ей взяться в таком захолустье? В самом деле. И теперь разъезжают на ней, где вздумается. И нарочно пугают  прохожих. И даже могут кого-нибудь задавить. А что? Или, может быть, они даже похищают людей? Засовывают в машину и увозят куда-нибудь подальше в лес, а там пытают, а потом убивают и закапывают. Или подбрасывают ночью в багажники других машин. А что? Теперь всякое возможно, особенно, если верить телевизору».

Но я – зачем им могла понадобиться  такая? Что с меня взять? Или, может быть…

О, куча самых нелепых версий и подозрений тут же возникла в моей голове. И вскоре я была почти уверена в том, что водитель или он вместе с дружками, кто бы они ни были, мечтают только о том, чтобы задавить кого-нибудь на полной скорости, а потом скрыться. Или не задавить. Как, например, меня. Зато потом пугать, появляясь каждый день на дороге,  то проносясь с бешеной скоростью, то прижимаясь к самой обочине. Чтобы я начала думать и поверила наконец, что жизнь моя отныне зависит лишь от случайного поворота руля. А потом, доведенная до отчаяния, сама бы бросилась им под колеса. А что?

Затем, вдумываясь в собственные мысли подобно тому, как вслушивалась в телевизионные программы, которые обычно никто не слушает, я самостоятельно приходила к выводу, что несу полный бред. Действительно, кому придет в голову вдруг давить меня на тротуаре средь бела дня на глазах у людей? Разве не глупо? И с чего бы это мне самой вдруг бросаться под колеса? Смешно.

На уроке нам в очередной раз рассказывали про бескрайние пространства нашей необъятной Родины. И сколько всего неизведанного до сих пор скрывает от нас земля… Речь, кажется, шла о полезных ископаемых, но в моей голове возникали совершенно иные образы, вызываемые произносимыми вслух словами. В то же самое  время я усердно писала в тетрадь слово за словом, совершенно не понимая общего смысла подобно тому, как опытный секретарь перепечатывает с оригинала слепым десятипальцевым методом – буква за буквой, неотрывно глядя в лист, он видит только знаки. Никаких слов и смыслов. Только отдельные знаки. Это помогает ему никогда не ошибаться. Пять опечаток на страницу – это предел.

А мой предел? В чем он?

Ведь может же так получиться, что придя домой и развернув эту тетрадь, я вновь не пойму ни слова, вернее, останутся только слова, несущие каждое свой отдельный смысл. И все, ничего сверх того. Как жаль.

Мне вдруг представилось, что и люди живут точно так же, как эти потерявшиеся в моей тетради слова. Каждый своим собственным смыслом. Конечно, встречаются и счастливые исключения –  семьи-предложения: «Мама мыла раму» (мама, папа, дочь (или сын)) и кофе… беретка… обертка… возить… вседозволенность… паче… помимо… прелестный… вокруг… вокруг. Но даже и предложения бывают бессмысленными. А предложения  тем более.

На перемене ко мне вновь подошла Вероника.

— Скажи, ты заметила тогда, что передал мне Матвей? – начала она без всяких вступлений.

— Нет, — поспешила я заверить ее. – Нет-нет, я ничего такого не видела.

— Вот и хорошо. Но… — она посмотрела мне прямо в глаза таким своим взглядом, одновременно вызывающим на откровенность и говорящим, что врать все равно бесполезно, ведь ей давно все известно. – Наверное, успела подумать? Много чего? – она улыбнулась. – Ведь, правда?

— Нет, я ничего такого и не думала, я даже не заметила, что он что-то передавал тебе, — ответила я скороговоркой, желая отвести от себя всякие подозрения. – И вообще, я очень жалею, что все так вышло, потому что я не хотела…

— Вот и отлично, — произнесла Вероника успокоенно. – Тем более, что это были просто деньги. Деньги, понимаешь? Ничего особенного.

«Странно, что она так стремится убедить меня именно в этом, — думала я тем временем. – Значит, это было что-то совсем другое, а иначе, зачем бы… Если это тайна, так с чего бы ей теперь раскрывать ее мне?»

— Деньги за то, — продолжала Вероника как ни в чем не бывало, — что я соглашаюсь иногда бывать с ним.

Я посмотрела на нее ошарашено, и смутившись от недалеко скрывавшейся догадки, покраснела разом до корней волос.

— Что ты имеешь в виду? – постаралась я этим вопросом скрыть смущение, совершив еще большую глупость.

— Да, — просто подтвердила Вероника то, что  отыскала в моем лице, отчего мне стало еще более не по себе. – И еще за то, чтобы он мог говорить друзьям, будто я его девушка.

— Ты… — я не знала, как сказать –  все это было уже за гранью моего рассудка, — с ним за деньги? Но…

— Но неужели же ты считаешь, что он может мне нравится просто так? Что он вообще может кому-то нравится? – спрашивала она меня с таким видом, будто ей были давно известны все мои мысли.

— Н-нет…

— Что же тогда тебя так удивляет? А отец у него очень богат. Так что те деньги для них – всего лишь крошки. Которые смахивают со стола после обильной трапезы.  А птички подбирают.

Она рассмеялась, закинув голову и разведя руки в стороны:

— Вот так!

Я была совершенно сбита с толку. Но в то же время мысли роились в моей голове, как

 огромный рой пчел. И тогда я решила, что тоже могу ей признаться. И что, может быть, это мой единственный шанс узнать наконец…

— Прости, что случайно узнала вашу тайну, — сказала я, — я не хотела, правда…

— Я сама тебе рассказала, — ответила Вероника.

— Но я только хотела узнать, кто испортил мою тетрадь. И я думала, что это Матвей. И потому… — я не договорила.

— Это не он, — произнесла сразу Вероника тоном человека, который точно знает, о чем говорит.

— А кто? – спросила я как-то автоматически. – Ты случайно не знаешь?

— Это Алена.

— Кто?!

— Алена, — сказала она спокойно, как в порядке вещей. И ей как будто даже жаль было меня за то, что я, по ее мнению, не понимаю очевидного.

— Но зачем?! – не укладывалось у меня в голове.

— Это ты у нее спроси. Сама и спроси.

Вероника удалилась так же, как и подошла – совершенно неожиданно и без всяких переходов, наподобие: «Привет, как дела?» или «Пока, скоро увидимся!»

Я осталась наедине с новой загадкой. Как ее разрешить, если даже само условие не укладывается в голове? «Может быть, эта задача тоже не имеет решения? –  думала я. – И все эти безумные рассказы – что это? Зачем они преследуют меня? Но, по теории самой же Алены выходит, что все имеет свой тайный смысл, рано или поздно становящийся явным, что ничто не проходит бесследно, и все взаимосвязано со всем, то есть… — я поняла, что запуталась. – Что же выходит? Все имеет свое значение и ничто не происходит просто так. Нужно только уметь верно разгадать. И этот неправильный ответ в учебнике – верный, по мнению многих, или просто опечатка по мнению оставшихся, или – намеренное введение в заблуждение по мнению одного единственного человека, невероятно уверенного в себе. Но для чего? Может быть, для того, чтобы каждый был уверен в своем собственном решении, хотя бы однажды и вопреки всему?

Рассудив подобным образом и совершенно непостижимым для себя самой путем придя к определенным выводам, я тотчас же решила поговорить с Аленой. Я подошла к ней с намерением задать  несколько вопросов. И не столько оттого, что меня волновал  предмет, нет – теперь уже меня волновала сама Алена.

— Скажи, пожалуйста, — попросила я ее можно даже так сказать по-дружески, — это ты испортила мою тетрадь? Это правда?

— Тетрадь? – Алена посмотрела на меня очень спокойно, как она обычно смотрела на все – равнодушно, и ни один мускул никогда не вздрагивал на ее, будто бы восковом, лице. — Что за тетрадь?

— Ну, листы с проверочной работой по геометрии, это ты вырвала?

— Да, — сказала она точно так же спокойно.

Честно сказать, я совсем не ожидала, что она вот так признается.

— Зачем? – я недоумевала.

— Я хотела показать, что всякое возможно. Помнишь, я говорила тебе об этом? Что нужно быть осторожной. Но одно дело слова, а когда что-то происходит – на самом деле происходит – это совсем другое. Это привлекает внимание. И хорошо, что ты обратила внимание с первого раза. Хотя…

— На что обратила внимание? – не поняла я.

— На мои слова, — ответила Алена. – Ведь теперь, я надеюсь, ты не считаешь, что я все придумываю?

— Что придумываешь?

— Все, — она смотрела на меня выжидательно.

— Только не стоило так старательно перечерчивать фигуры, — ответила я с вызовом на этот ее странно-выжидающий взгляд,  решив пойти в наступление, только, никогда не играя в шахматы, совершенно не представляла себе, к чему обычно приводят действия в развитии, и каких последствий можно ожидать. – Потому что я давно догадалась, что это все ты.

— Не стоило и гадать, — она вновь как-то странно посмотрела на меня, как смотрят обычно на человека, который откровенно не понимает простых  вещей, как часто смотрела на меня мама, — ведь я специально соединила линиями буквы A-L-E-N-A.  Та же трапеция, но расположенная чуть-чуть иначе, только и всего. Хм, — произнесла она следом, — а  я-то  думала, что ты давно все поняла.

— Что поняла?

— Все, — она смотрела спокойно, но на какую-то долю секунды мне вдруг почудилось, что  обычно восковое и неподвижное лицо ее приобрело какое-то странно-блуждающее, неясное выражение, исказившее черты подобно тому, как плывут очертания в душном мареве полуденного зноя. Рот ее растянулся в кривой улыбке, и глаза сверкнули каким-то жутким, неестественным блеском, изогнулись неверными дугами черные брови и… Вслед за тем видение  исчезло, словно растаяло, растворилось в воздухе, как и не было.

Мне стало страшно. И больше всего оттого, что подобное ощущение уже было мне смутно знакомо. Что это? Повторяющаяся галлюцинация? Расстройство психики? Просто болезнь?

— Значит,  ворону тоже ты подбросила? – вспомнила я вдруг.

«Нет, так просто вы меня не проведете, — решила я для себя. – И ваши игры меня совсем не касаются. Я не хочу в них играть, а еще больше не хочу чтобы со мной играли в эти дурацкие игры. И надо как-то прекратить все это, во что бы то ни стало, потому что иначе можно зайти  слишком далеко».

— Какую ворону? – заинтересовалась Алена так, будто слышала о ней впервые.

— Дохлую. А  к шее у нее был зачем-то привязан шнурок.

Алена помолчала, как будто раздумывая, а потом ответила:

— Да, это я. Тоже я.

— Зачем? – я перестала удивляться. Просто спрашивала.

— Но я тебе уже объяснила, — упорно не отвечала она.

— Но я не понимаю. При чем тут ворона? При чем тут вообще… — я теряла терпение.

— Опасности подстерегают нас повсюду, — произнесла она, как заклинание, и вновь  взглянула на меня каким-то странным остановившимся стеклянным взглядом, и ее непроницаемо-черные блестящие глаза вновь сверкнули зловещим отблеском, словно черные окна той самой машины, проносящейся мимо на огромной скорости. – К тому же, вы не держите домашних животных, — прибавила она.

Для чего?

— А иначе, что было бы? Если  бы у нас была кошка или собака? – спросила я с вызовом, совершенно проигнорировав ее первую фразу.

— С ними могло бы случиться нечто подобное.

— С чего бы это?

— Потому что опасности подстерегают нас повсюду. И никто не знает, что может случиться в следующий момент. И не может знать. Нужно понять, просто понять.

— Зачем ты постоянно говоришь мне это? – спросила я, и в моем голосе послышалось раздражение. – Или ты это всем говоришь? И дохлых ворон тоже всем подбрасываешь?

— Нет, не всем, — отвечала она все так же спокойно, словно говорящая восковая кукла, или манекен, или прекрасно сохранившаяся мумия. – Но только ты не понимаешь. Прекрасно понимаешь, но боишься признаться. Есть две реальности, но нельзя жить в обеих сразу.  Нужно выбрать.

— Зачем? О чем ты вообще говоришь? Пожалуйста, оставь меня в покое! Я не понимаю тебя. Ничего не понимаю.

— Я хочу тебе помочь. Просто помочь, вот и все.

— Прости, но мне не нужна ничья помощь. Тем более такая, — я сделала выразительное ударение на последнем слове.

— Ты знаешь, — вдруг сказала Алена доверительно, —  моя мама говорит, что никогда нельзя садиться в чужие машины, особенно на дороге. Что это очень опасно.

— И что? При чем тут я? Ко мне какое это имеет отношение?

Алена, приблизившись, посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.

— А разве у тебя никогда не возникало такого желания? – спросила она, понизив голос. – Скажи, только честно, разве нет?

— О чем это ты?

Я отстранилась, и почувствовала, как лицо мое залилось краской.

— Сама прекрасно знаешь. Только учти, что обратной дороги не будет.

— Что?

Я хотела уйти.

— Подожди. Еще одно: постарайся все-таки этого не делать.

Тут мне стало смешно. Что она вообще себе вообразила? Дешевый налет таинственности, глупые шутки. Если попробовать «мыслить здраво», то и заводить не стоило этот бессмысленный разговор.

— Как твой дедушка? — спросила я, стараясь скрыть насмешку.

— Он умер. Это естественно.

Алена ушла так же, как Вероника. Вновь оставив меня в неразрешимых раздумьях.

*  *  *

Возвращаясь из школы гораздо позже привычного времени, я еще издалека заметила стоящую возле нашего подъезда легковую машину. «Может, кто-то в гости заехал, — подумала я безучастно, — почему бы и нет?» Машина была самая обыкновенная, ничем не примечательная – серого под металлик цвета, не слишком чистая, не слишком красивая.  И необычным в ней мне показалось лишь то, что никогда раньше никаких машин я возле нашего подъезда не видела.

Приблизившись, я различила, что в темном салоне были двое.  «Ждут, наверное, кого-то», — предположила я, собираясь уже пройти мимо,  как вдруг  в косо падающем на лобовое стекло отсвете фонаря, стоявшего неподалеку, разглядела, как, перегнувшись через руль, мужчина целовал там какую-то женщину. Очень страстно, и… В какой-то момент, словно от толчка, она отстранилась от него и быстро оглянулась.

Это была моя мама.

Она сразу увидела меня – как я стояла прямо напротив, глядя на них, как завороженная – и тогда на ее лице отразился испуг или что-то такое, очень взволнованное, и резким жестом откинув чужую руку со своего колена, она уткнулась лицом в ладони, разметав свои светлые локоны по плечам.

Я не в силах была сдвинуться с места. Я смотрела на того человека, который только что обнимал мою мать. Неопределенного возраста, с залысинами, одутловатое и не слишком привлекательное лицо выражало растерянность и непонимание,  и еще что-то – неопределенное. «Такой не может нравиться, — сразу подумалось мне, — ни за что не может нравиться просто так»… И эта сама собой мелькнувшая мысль, разом потянула за собой все последующие, начавшие тесниться в моем мозгу, как люди в очереди за дефицитом, так что я не успевала додумывать их до конца.

«Это ее шеф… ее любовник… она тоже с ним за деньги… а в багажнике у него труп!»

Мама выскочила из машины, не закрыв дверцу, она бросилась ко мне. Схватила меня за руку и, больно и с силой дернув так, что моя голова, все еще прикованная к стеклу, болтнулась на шее, едва не оторвавшись,  потащила в дом.

Я слышала, как хлопнула закрываемая дверца, и как завелась и уехала машина, визгнув шинами по асфальту.

— Не смей подглядывать! – шипела на меня мама, словно голова Медузы-Горгоны со змеями вместо волос. – Не смей подглядывать! Ты меня слышишь?!

Она дергала меня за руку, словно намереваясь вытрясти из меня нужный ей ответ. Какой?

— Да.

— Что да?!! Бессовестная! – голос ее срывался, истерически дрожал. – Бессовестная! Негодяйка!

За что? Я ничего не сделала. Я не хотела…

— Как не стыдно! – она втолкнула меня в квартиру. – Отправляйся сейчас же в свою комнату! И чтобы я тебя не слышала! Ты меня поняла?!

Я молча удалилась в свою комнату. Я чувствовала, как вся дрожу. Мне хотелось что-то сказать, и может быть, даже утешить ее, но – тогда бы она, наверное, вообще набросилась на меня с кулаками. Ни разу в жизни она не просила моей помощи, а если и просила, то вовсе не помощи, а просто сделать что-то конкретное и всегда с таким видом – упрека, отчего я сама не догадалась сделать этого раньше: помыть посуду, вынести ведро, купить хлеб, например.  Мои мысли никогда не интересовали ее. Мои суждения были ей глубоко безразличны, вплоть до того, что вряд ли какому-нибудь, даже очень хорошему, хозяину придет, например, в голову спрашивать свою собаку о том, что она предпочитает на ужин. То есть на полном серьезе.

Тихо сидя в темноте на своей кровати, я не двигалась, молча слушая всхлипы и плачь, различимые даже сквозь громкий звук включенного на кухне телевизора. Я не знала, что сделать… Но это было невыносимо.

*  *  *

Мама больше не разговаривала со мной. Вообще не разговаривала. Молча и со стуком ставила передо мной тарелку с завтраком, чашку с чаем, и уходила, оставляя меня есть в одиночестве. Есть мне не хотелось. Но и не хотелось лишний раз обижать ее, не притронувшись к еде.

Мне было очень горько сидеть одной в полнейшей тишине, перед тарелкой, брошенной мне как будто с ненавистью. Чем я могла загладить свою вину? Я не представляла.

Стоило мне приблизиться, она уходила. Шарахалась от меня, как от прокаженной. Что я ей сделала? Отчего она так ненавидит меня? Если бы и теперь она рассуждала так, как привыкла делать обычно, то она, скорее всего, не вела бы себя со мной подобным образом. Но я уже не раз замечала, что в моем случае ее способность «мыслить здраво» отчего-то не работает. Однако, мне всегда казалось, что те, кто способен мыслить подобным образом тем и отличаются от остальных, что делают это – всегда! То есть, при любых обстоятельствах. Здесь же…

Мне ничего не оставалось, как принимать все таким, как оно есть. Не пытаясь как-то повлиять на ситуацию, не стремясь «уладить». Это бесполезно, и будет только хуже. Ведь я всегда все делаю наоборот: если хочу утешить, непременно обижу еще больше; если хочу развеселить, вызываю раздражение; если стремлюсь помочь, только порчу… Все порчу.

— Убирайся! Оставь меня в покое! – кричала на меня мама. – Хоть раз в жизни ты можешь оставить меня в покое?!

Лицо ее исказила страшная гримаса, и я как-то совершенно неосознанно отшатнулась, попятилась, нечаянно налетев на журнальный столик. Качнулась и покатилась стоявшая на нем ваза… В испуге я обернулась: она упала. Разбилась. Разлетелись осколки по паркету.

— Ай!

Вдруг я почувствовала, как что-то больно ушибло мне ногу.

— Ай! – я вздрогнула и отскочила в сторону.

Что это? Рядом валялась какая-то коробка – это она, должно быть, вонзилась своим углом мне в голень.

— Сейчас я все уберу! – прошептала я, чувствуя, как глаза мне застилают слезы.

Мама отвернулась, обхватив голову руками, и я видела, как дрожала у нее спина. А потом вдруг, резко развернувшись ко мне, она закричала снова:

— Убирайся сама! Иди отсюда! Оставь меня в покое! Я тебя прошу! Оставь!

Схватив коробку – зачем? – сама не знаю, я выбежала из комнаты.

Спряталась за собственной дверью. И впервые в жизни пожалела, что у меня нет на ней замка. Хотелось навсегда запереться там и больше не выходить, чтобы никто больше не видел меня, никогда больше, никогда!

Усевшись на кровать, я тупо смотрела на ковер под ногами. Я не плакала, что было странно. Хотя, наверное, ничего странного в том не было. Напротив, так всегда бывает: когда один плачет, то второму остается только молчать, и словно впитывать в себя его  отравленные горем и страданиями слезы.

Так я сидела, бессильно сжимая кулаки, и чувствовала, как непреодолимое желание что-нибудь разрушить одолевает меня все с большей и большей силой. «Наверное, бывают такие случаи, когда,  начав, уже трудно остановиться – разрушать, — думала я, — и не только вещи, но и отношения».

Я встала и принялась ходить по комнате, от окна к двери, от двери к окну. Чисто механически я всякий раз, подходя,  выглядывала в окно и бралась за ручку двери, как будто даже не осознавая, что делаю. А потом вдруг, в очередной  раз возвратясь к окну,  распахнула его настежь –  несмотря на то, что температура на улице была близка к нулю.  Меня мгновенно обдало холодом, но этот холод отчего-то не остудил моих чувств, но напротив, только сильнее воспламенил желание…

Не вполне отдавая себе отчет в последующих действиях, я внезапно схватила  коробку, которую принесла с  собой и оставила на кровати, и с силой зашвырнула  в окно, вложив в этот бросок всю свою ненависть, и обиду, и злобу. Если бы только я промахнулась и случайно попала в соседнее стекло, оно непременно разбилось бы. Но о том я подумала только следующий момент, и  порадовалась, что этого не произошло. Так, не случившееся тоже может доставить радость, сравнимую с радостью от приобретенного.

Высунувшись в окно, я смотрела на дело своих рук. Как  загадочная коробка из очень плотного и обливного, словно отполированного снаружи картона, представляющая собой идеальный куб, валялась теперь внизу посреди мокрой и грязной травы. Я так и не узнала, что в ней было. А хотела. Все еще глядя вниз, я строила различные предположения: одно невероятнее другого, плоть до того, что там полно драгоценностей, которыми мою маму одаривал ее щедрый любовник. И запустив ей в меня, она хотела показать одно: что ради меня и старалась. Только ради меня.  А я – неблагодарная! Не ценю ее жертвы.

Мне стало больно от этих мыслей. Я буквально физически ощутила, как сжалось и сморщилось мое сердце, отказавшись дальше качать мою кровь. И от этого ощущения ужасно неприятно и вяло стало все тело, так явственно увиденное изнутри. Фу!

Зачем делать то, о чем тебя никто не просит? А потом еще и обвинять других? Это нехорошо. Это нечестно! Ведь всем давно известно, что жертва никогда не бывает оправданной – со стороны. Ее оправданием можешь явиться только ты сам. Потому что жертва – она же и палач, — где-то недавно прочла, а может, слышала на каком-то уроке. И тогда мне это было непонятно. Не укладывалось в голове.

Оказывается, правда.

Глядя вниз, мне вдруг захотелось отправиться вслед за коробкой. Выпрыгнуть и полететь – хотя бы одна секунда счастья! Такого чтоб – безграничного! Раскинуть руки, и смеяться, как Вероника, как Сирена, истомившаяся в ожидании странника: Ха-ха-ха! Ха-а-а-ха-а-а-ха-а-а!!! Высоким голосом, вязнущим в ушах. Ха-а-а-ха-а-а-ха-а-а!!!

Но кто же выбрасывается со второго этажа? Хотя бы даже такого высокого, как наш?

*  *  *

Где-то ближе к вечеру, когда на улице уже смеркалось, ко мне в комнату вошла мама. Она с решимостью  распахнула дверь, даже не подумав постучать, и с порога заявила:

— Где моя коробка?

— Коробка? – растерялась я.

— Да-да, — она в нетерпении ждала ответа. – Верни немедленно! – приказала она.

— Но… у меня нет, — растерялась я еще больше, испугавшись возможных последствий. И опасения мои были совсем не напрасны.

— Как это нету?! Не морочь мне голову! Верни сейчас же!

— Но я не могу, у меня ее нет.

— Нет? – мама приблизилась. – Интересно, где же она?

— Я ее выбросила, — сразу призналась я.

— Выбросила?! – глаза ее округлились и в них застыло удивление пополам с испугом. – Как это выбросила? Повторяю, не смей мне врать! Отдавай немедленно!

— Но я ее выбросила, — проговорила я, чуть живая со страху.

— Да ты хоть знаешь, что в ней было?! – мама подступила ко мне вплотную, вперив в меня разъяренный и ненавидящий взгляд, так что мне даже на секунду показалось, будто она хочет вцепиться мне в горло.

— Нет, — пробормотала я едва слышно.

— Ты ее выбросила, даже не заглянув в нее, так я понимаю? – она смотрела на меня с недоверием.

Я кивнула.

— Разве такое возможно? – она отступила, поглядев на меня с сомнением. – Ладно, — произнесла она вслед за тем, — сказки свои знаешь кому рассказывать будешь? Отдай коробку. Прошу тебя по-хорошему. И обещаю, что если сделаешь это сию секунду, то ничего тебе не будет. Даже если ты знаешь…

— Но у меня нет! – я почувствовала, как слезы едва не брызнув во все стороны, покатились из глаз. – Нет.

— Куда же ты ее выбросила? Интересно знать.

— В окно.

— Ага. Понятно. Значит, в окно?

Я снова кивнула.

— В таком случае, собирайся сейчас же, иди найди и верни ее мне.

Я посмотрела в окно: там застыла почти уже непроглядная тьма, лишь дальний край неба бледно-розовым подернутым пеплом остывающим углем ненадежно светился на темно-сером озаренном им фоне.

— Ты меня слышишь?

— Но… как же я найду… теперь?

— Я не знаю. Как хочешь. Возьми фонарь или ползай там на четвереньках, мне все равно. Потому что нужно думать, прежде чем что-то делать. Ясно?

Мне было все ясно. Единственно кроме того, как я стану искать теперь эту проклятую коробку, в кромешной тьме, сгущавшейся почти со скоростью света. Последний уголек почти погас. Но делать было нечего. Я поднялась с кровати, на которой сидела беспомощно прижавшись к стене, и начала собираться.

— А что в ней было? – решилась поинтересоваться я в надежде, что осознание ценности утраченного придаст мне лишних сил и упорства в поисках.

— Не твое дело, — грубо отрезала мама. – И не было, а есть. Я надеюсь.

Не проронив больше не звука, заливаясь слезами, я отправилась на улицу, во двор, располагавшийся за нашим домом.

«Господи, и как только меня угораздило! – корила я себя на чем свет. – И надо было зашвырнуть именно эту чертову коробку. Что мне только под руку не попалось другого? Полно вещей! Хоть бы книгу какую, или пенал, или стакан дурацкий, или уж вазу, или не знаю что! Где теперь искать?»

Я примерно помнила то место, где упала злосчастная коробка. Глядя из окна, я отчетливо видела ее силуэт на мокрой и грязной траве. Там еще дерево какое-то росло неподалеку. Где же оно?

Фонариком я светила себе под ноги, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Но нет, ничего нет. Только грязная пожухлая сырая трава, так и не просохшая после холодного дождя, чьи-то следы, отпечатавшиеся в грязи, какие-то камни, пустые бутылки, обертки. Вот оно дерево. Под ним ничего. В округе тоже пусто.

В сильном луче фонаря, словно вырывающем цветную полосу  из замалеванной черным картины, трава блестела ужасающе ярко, откровенно безжизненно, и страшно, отвратительно топорщилась контрастными ребрами истоптанная и застывшая глина вперемешку с раскисшей землей и остатками мертвой травы. И ничего больше.

Я плакала от отчаяния, вновь и вновь безрезультатно пересекая в разные стороны участок земли под окном. Мои башмаки промокли и стали почти неподъемными от слоя налипшей на них глины, и с каждым шагом все труднее становилось отрывать их от земли. Противно чавкало и хлюпало под ногами. Сколько еще может  так продолжаться?

В какой-то миг мне стало предельно ясно, что я ничего не найду, даже если стану ходить тут всю ночь, даже если начну руками обшаривать каждый сантиметр. Сложно было поверить и признаться себе: но коробка исчезла. Это было ясно как день, даже несмотря на зловещую тьму, словно нарочно сгустившуюся вокруг меня.

И я решила вернуться. Или уж лучше не возвращаться совсем. Идти, бежать отсюда, куда глаза глядят, чтобы никогда больше не появляться здесь. Никогда.

Я осторожно открыла дверь, стараясь не шуметь и как можно скорее проникнуть в свою комнату незамеченной. Дверь в мамину комнату была плотно закрыта и из-под нее пробивалась тонкая полоса света. Стащив изуродованные туфли в темноте прихожей, я на цыпочках стала красться по коридору. Но едва только я дошла до маминой двери, как за ней тут же послышались шаги и сразу же следом за тем дверь распахнулась:

— Ну что? Как успехи?

— Я ничего не нашла, — честно призналась я. – Там очень темно, — произнесла я тут же, стараясь оправдаться, — ничего не видно. Завтра утром я поищу как следует, и обязательно найду, обещаю.

Мама, ничего не ответив, захлопнула дверь.

Я отправилась в свою комнату, чтобы впервые в жизни провести там страшную бессонную ночь.

*  *  *

Всю ночь на улице шел дождь. Утром, чуть свет, я снова была во дворе. Я обшарила, казалось, каждый сантиметр, расширив круг поисков до невероятных размеров. Коробки нигде не было. Спрятаться или завалиться куда-нибудь она не могла – на земле не было ни ям достаточной глубины, ни каких бы то ни было иных тайников, только абсолютно ровная, если не считать грязевых разводов и следов, земля, хорошо просматривающаяся со всех сторон. Сомнений не было – коробка таинственным образом исчезла.

Во все время своих розысков я неустанно думала о том, что же могло в ней быть, если ее потеря явилась для мамы такой трагедией. Но ничего, кроме драгоценностей, подаренных любовником, или просто большой пачки денег, мне в голову не шло. Даже не смотря на то, что эти предположения казались мне наиболее невероятными.

В очередной раз  проходя под окнами, я случайно обратила внимание на странный след. Вернее, ничего такого уж странного в нем не было, за исключением необычного рисунка подошвы. Она напоминала маленький след от протектора автомобильной шины, а посередине, прямо под каблуком, в овальчике был оттиснут явственный силуэт машинки, похожей на старый горбатый запорожец.  Отчего этот след так уж привлек мое внимание, не могу сказать. Просто я запомнила его, вот и все.

Вернувшись домой, я прошла в свою комнату и еще раз осмотрела землю уже с высоты. Последние надежды растворились – стало ясно со всей очевидностью, что коробка утеряна навсегда. Вместе со всем содержимым. Однако это до сих пор не укладывалось у меня в голове, потому что, я точно помнила, что еще вчера отчетливо видела ее из окна. Помнила даже, в каком месте. Теперь там была пустота. Но… Куда она могла исчезнуть? Кто мог ее украсть? В городе, где живут одни призраки

Внезапно дверь в мою комнату отворилась. Без всяких приветствий и пожеланий доброго утра, мама поинтересовалась:

— Ну, как успехи?

Я промолчала, не оборачиваясь, неотрывно глядя в окно.

— Ты уже была на улице? – допрашивала она меня. – Или нет, я спрашиваю?

— Да, — ответила я мертвым голосом.

— И что же?

— Ничего. Там ничего нет.

— Знаешь что, — внезапно разозлилась она так, что даже закричала: — Кончай мне голову морочить! Слышишь?! Отдавай мои… — тут она осеклась, — верни все немедленно! Я требую. Я тебе приказываю!

— Но у меня ничего нет! – взмолилась я, едва не бросившись перед ней на колени. – Правда, нет! Я не вру. Что мне теперь делать? Я не знала, что это для тебя так важно.

— Так важно?! – глаза мамы едва не вывались из орбит. – Ты издеваешься?

— Нет, в самом деле. Скажи хотя бы, что в ней было? Может быть, я верну?

— С ума сойти! Да ты и в самом деле чокнутая! Убирайся немедленно из дома и без нее не возвращайся. Ищи, где хочешь! Ты меня поняла?

— Да.

Не помня себя от отчаяния, я бросилась прочь из дома.

Шлепая своими уродливыми, измазанными в грязи туфлями прямо по лужам, я шла, как в забытьи, не поднимая глаз от тротуара. В лужах размокшими белыми макаронинами валялись дохлые черви. Я наступала и на них тоже – какая разница? Единственный кажется раз я не думала ни о чем. В голове, пустой, как железный котелок, не плескалось ни единой, даже самой завалящей мыслишки. Ум мой был чист и светел, как у покойника.

Внезапно мимо пронеслась машина. Я едва успела отскочить, каким-то чудом увернувшись от фонтана брызг, взлетевших у нее из-под колес. И уже в следующий момент, когда машина почти скрылась из виду, я, сама того не ожидая, разразилась проклятиями ей вслед. Стоя посреди улицы, я истошно вопила, выкрикивая слова, какие только приходили мне на ум, одно ужаснее другого. Я топала ногами, не замечая того, что стою чуть ли не по колено в воде, потрясая сжатыми до белых костяшек кулаками и сама тряслась так, словно через мое тело пропускали  электрический ток.

Не знаю, сколько времени продолжалось это помешательство, но все прошло так же мгновенно, как и началось. Словно волна, откатившая от берега, схлынул с меня мой невероятный приступ гнева. Или скорее — отчаяния. И тогда я обнаружила с каким-то даже удивлением, что промочила ноги, что забрызгала грязью одежду, что окончательно потеряла всякий контроль над собой.

Медленно выйдя из лужи, я, как зомби, отправилась дальше – в школу. И меня совсем не волновало, в каком виде я покажусь перед учителями и одноклассниками. Меня больше не могли задеть их насмешки, мне было абсолютно все равно, что подумают обо мне – кто бы то ни было. Я снова шла, как и прежде, глядя под ноги, пока наконец мой взгляд не уперся в ступени крыльца.

Всходя по ним под козырек школы, я внезапно остановилась. Мои глаза наткнулись  на  нечто, что не сразу осознал мозг. Это был след. Обычный след, отпечатавшийся на сухой поверхности крыльца. Но – не совсем обычный. Я его узнала. Такой же точно, как был под нашим окном: с горбатой машинкой в овальчике. Что это? И откуда он здесь? Или там?

И тут вдруг у меня мелькнула спасительная мысль, и надежда вновь посетила мое отчаявшееся до последнего предела сердце: ведь стоит только найти того, кто оставил здесь этот след, как тут же найдется и тот, кто похитил коробку. Только вот –  как найти?

Охваченная одной этой  мыслью, целиком и полностью превратившись в зрение, я шла по школе, выискивая и изучая малейшие  остатки следов на кафельном полу первого этажа, на бетонных ступенях лестницы, на линолеуме второго. Ничего, нигде.

Войдя в кабинет, я, ни на кого не взглянув, прошла за свою парту, ни мало не обратив внимания на то, какими взглядами провожали меня одноклассники. Я села на стул, положив на парту свой портфель, и тот час принялась рассматривать чужие ботинки, туфли, кроссовки и прочее, пока до меня наконец не дошло, что обычно в нашей школе все переобуваются в сменную обувь. Как же теперь быть? Остается только встать на крыльце и следить за всеми входящими и выходящими, пока не обнаружится нужный ботинок. Или сбежать с урока, пробраться в гардероб и тайком  перетряхнуть все мешки со сменкой? Тоже вариант. Но я решила остановиться на первом.

Едва досидев до конца урока и чудом не попав под опрос, я одновременно со звонком, бросилась вон из класса, чтобы как можно раньше занять свое место на посту. Вероятно, кому-то мой план мог бы показаться бредовым, может быть, даже таким он и был в самом деле, но ничего лучшего придумать мне, к сожалению, не удалось.

Стоя на крыльце с отсутствующим видом, я чертила туфлей по бетонному полу и думала только  о том, какова вероятность того, что мне в итоге повезет. Практически нулевая. Но…

— Что ты тут делаешь? – вдруг раздался вопрос. Я не сразу поняла, кому он был адресован. И заметила только, как рядом остановились небольшие  кожаные ботиночки.

— Что? – я подняла голову.

Передо мной стояла Алена. Она была в плаще.

— Что ты тут делаешь? – повторила она свой вопрос, который прозвучал для меня как заклинание. Толком не поняв его смысла, я ответила:

— А ты?

— Я ухожу. Меня сегодня отпустили с уроков.

— Куда отпустили?

— На похороны.

— А… — больше я не знала, что сказать.

— Ну, мне пора.

Тут Алена сошла с места, переступив с ноги на ногу, и в тот самый момент я вдруг явственно различила едва обозначившийся грязноватый контур машинки с горбатой крышей. Мгновенно я преградила ей путь.

— Постой! Это ты! – воскликнула я, все еще не веря в реальность происходящего. – Ты украла! Я знаю! Точно знаю, что это ты. Пожалуйста, прошу тебя, отдай!

— Ты ничего не получишь, — ответила Алена с ледяным спокойствием в голосе. – А теперь мне пора.

— Нет, нет, — взволнованно ухватила я ее за рукав плаща, а потом за руку, — ты не уйдешь, пока не отдашь мне то, что взяла! То, что украла! – воскликнула я.

— Ты ничего не получишь, — повторила Алена, глядя мне прямо в лицо. – Будет тебе урок: никогда не совершай необдуманных поступков. Я тебя предупреждала. Это опасно. А теперь пусти.

Глаза ее сверкнули холодно и зло, и она с силой, никак не соизмеримой с ее фигурой, разжала мои пальцы, высвободив  руку.

— Ты не имеешь права! – воскликнула я в отчаянии.

Но одним только взглядом она как будто пресекла все дальнейшие упреки и обвинения.

— Отдай, пожалуйста, — взмолилась я, чуть не рыдая. – Если я не верну, мама убьет меня.

— Отстань. Я спешу.

И она оттолкнула меня, да так сильно, что если бы не стена позади, то я неминуемо свалилась бы с ног. На какую-то секунду я потеряла со страху дар речи.  Алена же, воспользовавшись моментом, поспешила уйти. Но, быстро придя в себя, я бросилась вдогонку.

— Прошу тебя! Постой! Отдай, пожалуйста.

Алена безмолвствовала, словно не замечая меня.

— Скажи хотя бы, что в ней?! Может быть, я…

— Ты не узнаешь, что в ней было даже после смерти, — она  усмехнулась презрительно и зло. – А теперь прощай, мне пора на похороны.

И она направилась прочь, так и оставив меня в отчаянии, в одиночестве и безнадежности.

Я толком не помню, как возвращалась домой, и что было после этого. Помню только, как мама снова ругалась, трясла меня за плечи, била по щекам. «Идиотка! – кричала она. – Ни единому твоему слову не верю. Она у тебя! Отдай сейчас же, иначе…  Хватит делать из меня дуру! Это только такие, как ты, верят всему, что им говорят. Как будто с луны свалилась, вообще ничего не соображаешь! Только витаешь все в каких-то там облаках! Спустись на землю! Посмотри наконец вокруг! Или для тебя вообще ничего не существует?! Зачем тогда крадешь чужое? Верни немедленно! Верни!»

Я же упрямо твердила одно: «У меня ничего нет. У меня ничего нет. У меня ничего нет…»

Потом помню, как проснулась – уже утром. В доме было тихо. Часы на тумбочке стояли. Но мне –  впервые в жизни – было абсолютно не важно, который теперь час. Спешить было некуда.

Я поднялась с постели, тщательно оделась, умылась и, даже не заглянув на кухню, вышла из дома.

На улице стоял первый морозный день. Вода в лужах замерзла и блестела в свете бледного холодного солнца. Сразу стало как будто чище, светлее и красивее кругом. Выйдя на дорогу, я – впервые в жизни – направилась по прямой и длинной, как пожарный шланг, улице в противоположную сторону. Я шла, словно не касаясь ногами земли, отрешившись от всего, что мучило и терзало меня во все эти бесконечно-серые дни. Мой портфель остался дома вместе с ненавистной желтой шапкой, похожей на сдувшийся шлем с пимпочкой на макушке. Но я не чувствовала ни холода, ни угрызений совести.

Пройдя один квартал, я остановилась.  Увидела, как у меня под ногами разлилась огромная лужа. Под тонкой корочкой льда плескалась вода, и мне не захотелось наступать в нее, ломая лед и проваливаясь по щиколотку. Тогда я перешла на другую сторону и продолжила свой путь вдоль серого бетонного забора.

Светло и спокойно было кругом,  в прозрачном воздухе не колыхалось ни звука,  ровными рядами стояли будто бы разом опустевшие дома, вытянувшись в линию вплоть до самого горизонта. Покрытая инеем трава на газонах сверкала, точно посыпанная крошечными осколками стекла. Не знаю, куда я направлялась, но мне хотелось идти и идти так до самого конца улицы или… дороги. Не встречая никого по пути, ни с кем не разговаривая, ничего не объясняя, не доказывая – просто идти, наслаждаясь морозным ясным днем, тишиной и спокойствием вокруг.

Вдруг на большой скорости  меня обогнала  большая черная машина с изогнутой, как спина пантеры крышей.  Потом я заметила, как далеко впереди она остановилась, прижавшись к обочине и, включив задний ход, стала медленно двигаться вдоль кромки тротуара. Я шла ей навстречу.  И на  этот раз мне было абсолютно все равно, есть она или нет, и что думает себе тот таинственный водитель, которого тоже вполне могло и не быть.

Неожиданно машина остановилась примерно шагах в двадцати от меня. Я же в свою очередь продолжала  движение, следуя словно заранее установленным маршрутом. И когда уже я собиралась пройти мимо, дверь в машине внезапно  приоткрылась, будто сама собой –  будто бы желая преградить мне путь.

Ни единой мысли не родилось в тот момент в моей голове, ни единого сомнения – ничего: я просто села в машину, даже не заглянув. Хлопнула дверца. И в тот самый момент она сорвалась с места, визгнув шинами по асфальту, и умчалась по прямой пустынной дороге, бесконечной, как…

*  *  *

Холодный резкий ветер гнал по обледеневшей дороге рассыпавшиеся кругом листки, какие-то карточки, чеки, записки, банкноты, обрывки газет, расписки, счета, клочки… Послушные его малейшим движениям, они безвольно взлетали, переворачиваясь в воздухе, опускались, скользили по асфальту, взлетали вновь. И некому было прервать этот причудливый танец-полет, некому было вновь сложить все воедино. Порхнув, обернулась изображением вверх старая черно-белая фотокарточка: на ней двое, женщина и мужчина, счастливо смотрят друг на друга, и больше ничего кругом.  На другой, с фигурно вырезанным краем, та же женщина с младенцем на руках. Всего какое-то мгновение,  и изображение скрылось под налетевшим сверху обрывком письма, четкие синие буквы на развороте клетчатого тетрадного листа, неровно оторванного с одного угла: «Дорогая… скучаю… приезжай… все хорошо… обнимаю… ваш…». Розовая бумага с водяными знаками, печати и штампы по низу, неверная  роспись в конце – закладная.  Несколько бумажек пронеслось мимо –  мелких купюр, разлетелось в разные стороны, развеялось. Еще одна карточка, цветная – там девочка на трехколесном велосипеде, улыбается беззубым ртом.  И вдруг на ней листок, исписанный под копирку, размашисто и криво: «Обязуюсь… выплатить… в течение…». И снова женщина с мужчиной, уже с другим: он держит ее под руку, но она не смотрит на него, глядя вдаль; ее легкое платье и волосы развеваются на ветру, а под ногами словно море… Катятся мелкие жемчужины из рассыпавшегося ожерелья – некому их подобрать. Крошечный крестик на почерневшей серебряной цепочке завалился в маленькую трещину в асфальте.  Золотые часики потеряли стрелки, и ремешок их оборван как будто случайно.

Из позабытого включенным телевизора ровным и нескончаемым потоком доносились разнообразные новости, сводки происшествий, прогнозы погоды, анонсы, реклама, снова новости. Мелькали на экране незнакомые лица, озабоченные, серьезные, усталые, улыбающиеся, постоянно говорящие о чем-то своем. И словно двадцать пятым кадром, почти не заметное зрению, на какую-то долю секунды появлялось странно-неподвижное изображение восково-бледного лица  неизвестной девочки с гладко зачесанными назад черными волосами. Она молча смотрела прямо с экрана, затем исчезала, чтобы через несколько секунд появиться вновь. Ее застывшее лицо являлось будто поверх другого изображения, прозрачно-призрачным пятном, мгновенным отсветом, дефектом пленки.

Какая-то женщина в другой комнате горько и безутешно рыдала, уткнувшись лицом в подушки. Ее хрупкое тело безвольно распласталось по дивану, сложенному вдвое, и ноги неудобно свисали с края, а руки обнимали мягкий подлокотник. Ее светлые волосы разметались по плечам, и глаза ее  были полны тоски, нам не понятной и потому невыразимой.

А равнодушный ветер все нес и нес по дороге, постепенно разбрасывая по сторонам, какие-то бумажки, обрывки, осколки, остатки…

 

Конец.